Четвертый Дюма

Париж, 3 марта 1907 г.

Искренне твой Петя.

P. S. Еще раз сообщаю свой адрес. Зная твою рассеянность, допускаю, что ты мог его потерять: Paris, rue Vogirare, № 12, madame Hélène Rochfore, à monsieur Pierre Neznakomov.

II

Долна-Баня, фабрика «Ибыр», господину Николаю Михайлову, бухгалтеру.

Милый, бесподобный Николай!

Накануне отъезда в Монте-Карло получил твое длинное письмо, в котором ты сообщаешь об интересном знакомстве с молодым начинающим поэтом Димчо Дебеляновым. Хорошо, что я задержался с выездом на день и успел его получить, в противном случае ты бы недоумевал, почему я тебе не отвечаю. Молодец! Как тебе удается так устроить свою жизнь, что даже в Долна-Бане собираешь вокруг себя такую блестящую и талантливую компанию? Искренне завидую тебе за этот твой божий дар. Что написать тебе, брат, о себе? Невыносимая беспросветная скука! Да, в моей жизни произошло небольшое изменение: мне все-таки удалось прокрасться мимо уснувшей консьержки из соседнего подъезда и попасть в квартиру Баши. Вначале мы оба были страшно смущены, знаешь, какой я отшельник, но потом события стали развиваться сами собой. Вот уже месяц я живу вместе с этим прелестным созданием, к ужасу местных моралисток (это откровение, вероятно, покоробит твой слух, привыкший к высоконравственному и возвышенному, но такова истина, дорогой, c’est la vérité. Оказалось, что Баша не столь уж бедна, как я предполагал вначале с присущей мне балканской непроницательностью,— ее отец, пан генерал граф Урбански, ежемесячно высылает ей солидную сумму (боюсь назвать ее размер, чтобы ты не сказал, что я польстился на материальные блага, достаточную для того, чтобы двоим безбедно прожить в таком дорогом городе, как Париж.

Прошу, Николай, прости меня, но, зная твою почтенность в отношении ко всем и вся, представляю, как это покоробит твой слух: я обманул Башу, сказав, что являюсь балканским бароном. Тебе ведь известно, что поляки больны на тему «аристократизм», и, чтобы не ударить в грязь лицом перед этим божественным созданием, пришлось и мне представиться аристократом. Я сказал, что мы разорились, обеднели, что мой отец, барон Незнакомов, был человеком непрактичным, азартным игроком и проиграл все наши имения и фамильные драгоценности. Поэтому овдовевшая баронесса, моя мать, нерегулярно высылает мне ренту, и я, хочу того или не хочу, вынужден пользоваться генеральскими деньгами. Баша верит мне, она верит мне во всем, знаешь, как иногда постель связывает родственные души (извини за грубое выражение, но и это vérité), так что я попрошу тебя в следующий раз, когда будешь мне писать, в особенности открытку, не забудь добавить к моему имени «дорогой барон» или нечто подобное — ты лучше знаешь как это надо сделать, например, «ваше сиятельство». Еще раз прошу извинить меня, мне стыдно за эту ложь, но я это сделал из-за любви, а все, что делается во имя любви, можно простить, не так ли, милый Коля? Зная тебя, уверен, что ты это сделаешь с готовностью. Это письмо пишу тебе из Монте-Карло. Мы с Башей решили провести это лето здесь, пан генерал (несомненно, человек щедрый, истинный шляхтич) выслал сумму, достаточную и на отель, и на различного рода удовольствия, немного осталось и на казино. Знаешь, Коля, я решил попытать счастья в рулетке, и, как это ни странно, мне, такому неудачнику в жизни, повезло: позавчера я выиграл 800 золотых франков — целое состояние для бедного студента. Разумеется, я ничего не сказал Баше об этом выигрыше, если она узнает, что я тоже разбогател, возможно, разлюбит меня — эти польские аристократки странные, они хотят бескорыстно помогать бедному и только ищут, кому бы еще посострадать, относятся к тебе, как к беспомощному и неприспособленному ребенку…

Я, кажется, слишком разболтался о себе и моих серых, столь далеких от возвышенного буднях. Как же не похожи на вашу исполненную поэзии, книг, философских споров и необыкновенной дружбы жизнь в прелестной Долна-Бане! И здесь, разумеется, есть свои прелести. Летом Монте-Карло волшебен, тут полно аристократов, съехавшихся со всех уголков нашей многострадальной планеты; только великих русских князей — семеро, не говоря уже об английских лордах, которых не счесть. Но, в конце концов, все это страшно надоедает, все суета сует, и во мне все больше зреет решение бросить все, в том числе и Башу, которая замучила меня своей безрассудной ревностью (представь себе, Николай, она приревновала меня к одной несчастной одинокой испанской маркизе, неизвестно каким ветром занесенной сюда, в это гнездо порока), и прилететь на крыльях ностальгии к тебе и милому Димчо, обрести приют в твоей каморке, в которой, надеюсь, уже высохла зимняя рильская сырость, и слушать, слушать зачарованно, как вы читаете Бальмонта и Андрея Белого, Мореаса и Бодлера (других уже и не припомню). Я, несчастный, одинокий, здесь, во Франции, как говорится, могу пить из самого источника, но все еще не нашел времени прочитать какое-нибудь произведение этого странного барда зла, которого мы обожали в далекой и, как привыкли считать, дикой Болгарии. Посмотри, Коля, как странно устроен человек! Его манят далекие миражи, но стоит их только достичь, и он теряет к ним всякий интерес. Пожалуй, и это мое рассуждение получилось скучным и дешевым, как и все, о чем я говорю и пишу в последнее время. Но ты меня простишь, не каждому дано быть таким талантом, как ты, и превращать в поэзию все, на что обращается твой взор. Ко всему прочему, я уже пятый месяц лишен нашей дружеской среды, которая оказывала на меня благотворное влияние.

8 июля 1907 г.

По-братски обнимаю тебя, милый Николай.

Вечно твой Петя.

P. S. Пиши мне по адресу: Monte-Carlo, hôtel «Les deux anglais», rue «Gambetta» № 28, à m-r barone

Pierre Neznakomov.

Буду тебе вечно признателен за эту маленькую ложь, на которую я иду во имя любви.

III

Стара-Загора, улица Славянска, 45, господину Николаю Лилиеву, мобилизованному в Болгарскую армию.

Дорогой Николаша!

Получил твою открытку, в которой ты сообщаешь, что призывная комиссия признала тебя годным к службе в армии. Как я завидую тебе, что ты будешь участвовать в славной войне за освобождение наших стонущих в рабстве македонских и фракийских братьев! То, что она скоро вспыхнет, ни для кого не секрет, эта весть носится в воздухе. Завидую и Димчо, и Косте (Коста Кнауара. — Прим. мое), и Людмилу. К сожалению, долг службы приковал меня к нашему дипломатическому представительству в Лондоне, и все мои усилия вернуться на родину и участвовать в «славном походе на Константинополь» ни к чему не приведут — дипломатические законы, как и военные: приказано и все тут. Утешусь тем, что мысленно буду с вами, узнавая из прессы о ваших славных воинских подвигах.

Что рассказать о себе? Этим летом Лондон ужасен, скучен и нелеп, надменные англичане смотрят на нас, балканцев, как на каких-то курдов. Вчера я был по делам в Форейн оффисе; лорд, который меня принял, даже не подал мне руки, как бы опасаясь прикоснуться к человеку, в жилах которого течет не голубая кровь. С Башей я давно порвал; она плакала, билась в истерике, кричала, что покончит с собой, если я ее брошу. В конце концов в Париж приехал сам генерал Урбански и, слава богу, увез ее. Иначе она, с ее больной психикой и патологическими вспышками ревности, могла бы помешать моей дипломатической карьере, которая именно теперь обещает дать блестящие плоды (прямо не верится!). Однако довольно обо мне. Как видишь, будничная и скучная жизнь, тягостная, несмотря на внешнюю привлекательность служба. Не остается ни минутки для чтения, тем более для литературных опытов. Я выслал кое-что в «Осу», бай Митьо написал мне, что материал опубликован, и это единственное, что я «сотворил» за весь год, который какой-нибудь критик в будущем, вероятно, назовет «тяжелым» лондонским творческим кризисом писателя». Тебе же, граждански мобилизованному, я могу только позавидовать: у тебя есть время читать и писать, насколько я могу об этом судить, твое имя — Лилиев — не сходит со страниц журналов, и, что самое важное, после долгого пребывания в Париже ты вновь оказался на родине, в то время как я… впрочем, до каких пор будет продолжаться мое изгнание, до каких пор я буду скитаться, забытый миром, по опостылевшей чужбине? À propos, еще хорошо, что здесь, в дипломатическом представительстве, есть одна дама, молоденькая болгарка, переводчица, пожалуй, наш единственный дипломатический служащий-женщина, симпатичная и красивая, дама из хорошей семьи, рода Чомаковых из Пловдива, родственница придворной дамы Петровой-Чомаковой. С ней наедине я могу досыта разговаривать на болгарском языке, она читала твои стихотворения — ведь ты преподавал в Пловдивской девической гимназии, знает их наизусть, прекрасно декламирует, и это, пожалуй, моя единственная радость и утеха в эти тяжкие и героические времена, которые настали для нашей родины (все-таки война с вековым поработителем, империей, которая, хоть и «больна», но располагает гораздо большими экономическими и военными ресурсами, чем мелкие балканские государства, вместе взятые.).