Четвертый Дюма

Прошло много времени, и мы узнали, что Гашек вернулся в Чехословацкую республику, созданную после войны, в 1921 году. Все наши попытки найти его адрес результатов не дали. Время было тревожное, неспокойное. Чехословацкая республика вступила во враждебную нам Малую Антанту, связь, даже почтовая, осуществлялась трудно, новости приходили редко. Насколько нам удалось установить, Гашек играл важную роль в среде близкой большевикам интеллигенции, писал фельетоны и памфлеты в «Руде право». Больше мы ничего не знали. О том, что он начал писать большой роман с главным героем простым солдатом Швейком, узнали лишь после его смерти. Чехословацкие буржуазные газеты сообщили о ней совсем кратко — умер 3 января 1923 года. Не смог продиктовать до конца свой роман.

Подумать только, а мы с Оником в это время веселились с друзьями и нашими красивыми подругами! Слави умирал, а мы в это время поднимали рюмки с анисовкой, произносили тосты, рассказывали анекдоты… Да и откуда было знать! Точно третьего у меня было какое-то предчувствие, будто кто-то давил мне на грудь, сидел на мне и пытался задушить. Но я объяснил себе это состояние большим количеством выпитого, да и не удобно как-то атеисту вдаваться в мистику и телепатию. И все же я что-то почувствовал. Умирал Слави… Большой, великий человек, и не важно, что его называли пьяницей и скандалистом. Если даже он и пил, то что из того? И я пью не меньше. И все равно оставлю какой-то след в болгарской литературе.

II

Седовласый лев

С Марком Твеном, великим американским юмористом и сатириком, я познакомился при исключительно странных обстоятельствах. Знакомство было беглым, наш диалог, продолжавшийся всего полчаса, в сущности, не был диалогом, потому что говорил только Марк Твен, а я молчал, простите, как пень. Но и этого оказалось достаточно, чтобы встреча имела огромные последствия для моего развития как личности и писателя.

Хочу сразу же подчеркнуть, что эта встреча произвела сильное впечатление не только на меня, но и на Марка Твена. В своем небольшом рассказе «Как меня подвели в Ньюарке» он не без волнения описывает это свое первое знакомство со мной. Разумеется, как и полагается, в нем большая доля художественного вымысла. Когда мы встретились, я был молодым человеком двадцати лет, а он представил меня стариком, который одной ногой стоит в могиле. Познакомил нас мой дядя Михаил Колони, эмигрант, много лет живший в Париже, в то время уже пожилой человек. Твен же представил его молодым джентльменом, племянником старика, т. е. моим племянником, который играл, но прихоти писателя, неблаговидную роль. Место действия перенесено из Парижа, где действительно произошла встреча, в маленький американский городок Ньюарк (сейчас он слился с мегаполисом — Нью-Йорком). Великий писатель позволил себе и еще одну вольность — его рассказ был опубликован в 1872 году, а встреча в Париже произошла спустя двадцать три года, во время его кругосветного турне с публичными чтениями юмористических рассказов. Как видите, немало неточностей и вольностей, но я не сержусь — к гениям нужно быть снисходительными и прощать им слабости.

А в целом в рассказе, за небольшими изменениями, повествуется о том, как все произошло. Я позволю себе привести здесь из него цитаты, а потом расскажу, как все было на самом деле. Все это, вероятно, представляет интерес и для науки. Психолог, например, которого занимает научная сторона писательского труда, извлек бы для себя ценные выводы о том, как двое одаренных людей по-разному воспринимают одни и те же вещи.

Цитирую:

«Вы, может быть, помните, что совсем недавно я выступал с лекцией перед молодыми людьми, членами какого-то общества. Перед началом лекции ко мне подошел один из этих молодых джентльменов и сказал, что у него есть дядя, который неизвестно по какой причине потерял способность что-либо чувствовать. Со слезами на глазах этот молодой человек воскликнул:

— Ах, если бы я мог хоть раз услышать, как он смеется! Ах, если бы я мог увидеть, как он плачет!

Я был тронут. Не могу равнодушно смотреть на чужое горе.

И потому сказал:

— Приведите вашего дядю на мою лекцию. Я расшевелю его. Сделаю это ради вас.

— О, если бы вы могли это сделать! Вся наша семья будет так благодарна вам — мы ведь так любим его! Ах, благодетель вы наш, неужели вы действительно сделаете так, чтобы он улыбнулся? Неужели вы сможете вызвать живительные слезы и они оросят его старческое лицо?

Я был тронут до глубины души и сказал:

— Молодой человек, приведите вашего старичка. Я приготовил для этой лекции такие анекдоты, от которых он, если у него осталась хоть капля чувства юмора, не сможет не рассмеяться. Если же они не достигнут своей цели, то у меня есть другие, от них он или заплачет, или умрет — ничего другого ему не останется.

Молодой человек прослезился, обнял меня и побежал за дядей. Он усадил его на самом видном месте, во втором ряду, и я принялся обрабатывать старика. Сначала пустил в ход анекдоты полегче, а под конец просто изрешетил его, выстреливая целые обоймы старых, бородатых анекдотов, не жалея перца, осыпал его новыми, еще тепленькими, только что придуманными остротами. Я вдохновился и старался в поте лица, до хрипоты, до изнеможения — а старику хоть бы что, — сидит себе с невозмутимым видом, даже не улыбнется, слезинки не проронит. Я был изумлен. Закончил я совершенно сногсшибательным анекдотом — это был уже вопль отчаяния! — и опустился на стул в полном изнеможении.

Председатель общества подошел ко мне, подал мне влажную салфетку, чтобы вытереть пот с лица:

— Что с вами?

— Я старался рассмешить вон того осла во втором ряду.

И тогда он мне сказал:

— Вы напрасно теряли время: он глух и нем и к тому же слеп, как летучая мышь!»

В последней фразе снова — художественный вымысел, непревзойденным мастером которого был Марк Твен. В то время я действительно был глухонем, но слепым никогда не был. Это могут подтвердить все мои ровесники, друзья и родственники. Не буду отрицать, в моем творчестве кое-где проявляется житейская слепота, но она совсем не биологического характера.

А что до глухоты и немоты, то и эти дефекты у меня отнюдь не врожденные. Это несчастье меня постигло в тринадцать лет (вот уже поистине роковая цифра!). А произошло это так. Во дворе нашего дома (я родился в Сливене в богатой патриархальной семье) росла ежегодно дававшая много плодов груша. Мой дед, торговец сукном, был постоянно занят в своей лавке, дядья каждый год уезжали на заработки (я уже говорил, что дядя Михаил был эмигрантом и жил в Париже), тетки все время были беременны и не могли лазить по деревьям (дядья возвращались каждую осень домой только для того, чтобы сделать очередного ребенка). Так вот, как только заходила речь о том, что нужно собирать груши, взоры всех, и особенно бабушки Мики, обращались ко мне. Да это и понятно — никто лучше меня не мог справиться с этим делом. Я тогда был страшный непоседа, ловкий и быстрый, как ящерица, и с удовольствием лазил по крышам и деревьям. Так вот, в тот октябрьский день 1888 года бабушка только заикнулась о том, что нужно собрать груши, а тетки еще не успели глазом и моргнуть, как я уже схватил корзину и залез на дерево, а было оно высотой метров семь-восемь. Наполнил я корзину и вдруг вижу — на самой верхушке висит огромная, чуть не с детскую голову, румяная груша. Хотел я сорвать этот прекрасный плод, но не смог дотянуться до него. Должен сказать, что я был не только резвым, но и упрямым мальчишкой. Повесив корзину на сук, я осторожно стал подбираться к опасно тонкой верхней ветке. Я чувствовал, как трещат штаны и рубашка, но ничто уже не могло меня остановить. Наконец ладонь ощутила прохладу плода. И вдруг… треск. Хрупкая ветка подо мной обломилась. Я попытался было удержаться, но рука была занята, и вместе с сорванной грушей я полетел вниз. Помню, что от ужаса я закричал, что было сил. Грохнувшись на землю, я потерял сознание. Очнулся в родительской спальне. Надо мной склонились заплаканные бабушка, мама и пятеро моих тетушек. Я хотел что-то сказать, но не мог шевельнуть языком. Бабушка гладила меня по голове и что-то говорила, но я ничего не слышал и только с ужасом смотрел, как беззвучно шевелятся ее губы. На следующий день, после нескольких безуспешных попыток заговорить, я понял, что не только онемел от страха при падении, но и оглох. Такие трагедии, хоть и редко, но все же случаются. В тринадцать лет из-за какой-то ничтожной груши я был осужден на жалкое и, как мне казалось тогда, бессмысленное существование. Куда только не возили меня после этого — и к докторам, и к знахарям, и к гадалкам. Какими только травами и зельями не поили. Одна турчанка клала мне на пуп раскаленный уголь, ночью водили меня на Арабовский целебный источник, целую неделю я пил воду из Кушбунарского колодца. В день св. Петра, в надежде, что он поможет своему тезке, мы приносили в жертву ягненка. Но все было напрасно. Я перестал ходить в школу и, хотя читал книги, не получал от них удовольствия. Что толку читать, когда не можешь выразить словами то, что думаешь, не можешь ни поспорить о прочитанном, ни услышать мнение другого человека. В нынешних дискуссиях это только на руку ее участникам, а тогда, поверьте, это было очень мучительно. К тому же я рос здоровым и сильным, как бык. Все остальное, как говорится, было у меня на месте, и в шестнадцать лет к моим страданиям прибавилась еще неразделенная любовь. Какой успех у нежного пола может иметь молодой человек, если он не в состоянии ни рассказать что-нибудь интересное, ни спеть серенаду? Времена тогда были другие, романтические, женщине нужен был не только секс, но и внимание, ласка, духовная пища, она хотела, чтобы ей читали стихи. Нынешним молодым людям легче. Сейчас достаточно поднатореть в одном, а чем больше молчишь, тем лучше — никто не поймет, насколько ты глуп. А тогда было не так, и потому я все серьезнее задумывался над тем, чтобы окончательно положить конец своим страданиям. Зачем мучиться и мучить близких? — задавался я вопросом. Из-за меня и мать стала похожа на тень. И тут вмешался дядя Михаил. Он вернулся из Парижа, увидел, до чего мы дошли, и сжалился над нами. Париж — большой город, — сказал он, — там много докторов, много больниц, не может быть, чтобы парню нельзя было помочь, тем более, что болезнь не врожденная, а с перепугу. Кто-то ему рассказывал, что какой-то финн или немец, встретив в лесу медведя, онемел от страха, и его вылечили, а потом он так научился говорить, что стал депутатом парламента. Сказано — сделано. Мать сняла с себя монисто из золотых монет, подаренное ей дедом еще в турецкие времена, и с этими деньгами мы с дядей Михаилом отправились в знаменитый Париж. Как сейчас помню, приехали мы в воскресенье 5 марта 1895 года. В тот день доктора не принимали. Дядя Михаил устроил меня в гостинице. Девушки из администрации чуть не плакали, глядя на меня. Наши нарядили меня для Парижа — сюртук, серый жилет, панталоны — все по последней моде. Красивый, крепкий парень, а мычит как корова, — ну как тут не заплачешь.