Кровь фюрера

— Сегодня? Но это же чудесно, Джозеф!

— Пер Каринни. Будет исполнять «Времена года». — Он улыбнулся. — Ну что, как самочувствие?

— Ты приехал, и стало лучше. Пойдем, попьем чаю, и ты расскажешь мне о Страсбурге.

Дом никогда не менялся, всегда оставался таким, как в его воспоминаниях: те же знакомые запахи, те же мир и спокойствие. Они обволакивали его, словно теплым одеялом. И всегда фоном звучала музыка. Было включено радио, негромко исполняли Баха.

Они сидели в кухне и пили чай. Она поставила у его чашки тарелку с печеньем, но он не прикоснулся к нему. У него вновь возникло чувство вины, мысль о том, что он оставляет ее одну в этом огромном старом доме, и ей приходится тут как-то существовать, передвигаться, опираясь на трость с серебряным набалдашником.

В этом году ей исполнялось шестьдесят пять, и каждый раз, проведывая мать, он вспоминал, какой она была раньше. Он взглянул на фотографию на стене над кухонной плитой: там была изображена она и его отец. Снимок сделали тридцать лет назад. Темные волосы обрамляли ее лицо, а она улыбалась в камеру. У нее на коленях сидел он, еще маленький мальчик, — вся семья на фоне коттеджа в Корнуолле.

— Расскажи мне о Страсбурге.

Фолькманн поставил на стол белую фарфоровую чашку.

— Нечего и рассказывать. Нужно еще много работать. Мы потратили около полутора лет, чтобы со всем этим разобраться. Кроме того, нам мешает недоверие. Французы не доверяют англичанам, а англичане французам. — Он улыбнулся. — А итальянцы — так те вообще никому не доверяют. Вот такая совместная деятельность.

— А как Анна? Ты что-нибудь о ней знаешь?

— Она звонит время от времени. Встречается сейчас с каким-то офицером. Он преподает в военном училище.

— Ты с ним знаком?

— Нет. Он на четыре года младше меня.

Он встал и, положив руку ей на плечо, улыбнулся, глядя на ее морщинистое лицо.

— Пойдем. Я хочу, чтобы ты мне сыграла. У нас еще есть время до концерта. А потом я вызову такси, мы выедем в семь.

Когда они ехали в такси к центру города, начал идти снег. Сначала падали только отдельные снежинки, а потом закружила метель. К тому моменту, когда они подъехали к «Альберт-Холлу», на улицах Лондона лежало густое снежное покрывало, и машины превращали его девственную белизну в серую слякоть.

Несколько человек в фойе узнали ее и подошли поздороваться, а после концерта они с ее друзьями отправились поужинать в итальянский ресторан неподалеку. С этими людьми она была знакома раньше, во времена больших концертных туров по Европе. Один из них был итальянским дипломатом, которого Фолькманн никогда раньше не встречал. Мать сказала ему, что познакомилась с этим мужчиной и его женой, когда участвовала в концерте в Равенне.

Ему было уже под шестьдесят. Седовласый красивый мужчина, высокий как для итальянца, с театральными манерами. Фолькманн решил, что тому скорее подошла бы театральная карьера, а не работа на дипломатическом поприще. Этот человек не видел мать Фолькманна более восьми лет, но до сих пор тепло к ней относился.

— Вы лучший исполнитель, чем пианист, игравший для нас сегодня, мадам. Приезжайте к нам в Рим. Я организую ваше выступление.

Конечно, это было преувеличением, но этот разговор ее подбодрил.

Когда они перешли к десерту, разговор за столом зашел о политике.

— Все волнуются. Все так нестабильно. — Итальянский дипломат пожал плечами. — У нас осталась лишь надежда. Наше правительство… Они ратифицировали новый закон о кредитовании жизненно важных отраслей промышленности, которые сейчас испытывают некоторые трудности. Но вот банки, банки говорят, что денег нет. К чему же все это приведет?

Дипломат картинно пожал плечами и занялся своим десертом. «А ведь он так и будет есть в лучших ресторанах, — подумалось Фолькманну, — будет пить лучшие вина, а то, что происходит дома, никоим образом его не коснется». Но эта реплика заставила Фолькманна задуматься о том, что сказала Салли Торнтон.

Когда такси выехало с парковки на улицу, был уже второй час ночи. Снег прекратился, и когда они доехали до парка, женщина попросила водителя остановиться, намереваясь пройти оставшуюся часть пути пешком, — она считала, что физические нагрузки ей необходимы. Фолькманн помог ей выйти из машины и взял ее под руку. Снег был мягким и влажным, и старушка не обращала внимания на протесты сына, она утверждала, что ей уже лучше: вечер пошел ей на пользу.

Деревья в парке были призрачно-белыми. Показался вход в парк. Снег очерчивал ветви деревьев, а промежутки между ними в сумерках светились серым.

Когда они шли к дому, она уже не хромала. Когда-то его отец сказал, что если человек артистической натуры заболевает, то ему нужно прописывать аплодисменты, а не таблетки. Вспомнив об этом, Фолькманн улыбнулся.

Она взглянула на него.

— Правда, Каринни был божествен?

Они дошли до входа в парк, и Фолькманн посмотрел на ее лицо.

— Я слышал, ты играешь лучше.

Она улыбнулась.

— Ты льстец, Джозеф, но ты знаешь, как порадовать старушку.

Она остановилась, чтобы отдышаться, а он наблюдал за ней. Она полюбовалась заснеженными аллеями парка, а потом направилась к дому, миновав открытые ворота. Он шел за ней следом.

— Мне это напоминает… — начала было она.

— Расскажи мне.

— Напоминает детство. И Рождество. Зимой в Будапеште всегда шел снег. — Она взглянула на него, он в сумерках с трудом разглядел черты ее лица. — Но это было так давно. Задолго до того, как я познакомилась с твоим отцом.

— Расскажи мне об этом.

Он все это слышал уже много раз, и ее слова успокаивали его, как литания. Это было золотое время, тогда в Будапеште. Преддверие Рождества. Над замерзшим озером на восьмиугольной площади развевался синий флаг. Лед уже был достаточно прочным, чтобы кататься на коньках, а красные свечи мерцали в окнах хорошо протопленных домов. В них было тепло, как в печи. Чувствовался запах лампад, а в холодный воздух поднимались большие серые клубы дыма. Будапешт много лет назад… Город ее детства.

Но старушка молчала. Фолькманн заметил, что она вытирает слезы, и нежно коснулся ее руки.

— Пойдем, простудишься.

Она оглянулась на холодный белый парк. Фолькманн взял ее под руку, словно пытаясь отогнать грустные мысли. Посмотрев на ее лицо, он вспомнил, какой молодой она была тогда, много лет назад, на пляже в Корнуолле.

Она взглянула на него, и он увидел печаль в ее заплаканных карих глазах.

— Мне его не хватает, Джозеф. Мне так его не хватает!

Нагнувшись, Фолькманн нежно коснулся ее щек ладонями и поцеловал ее в лоб.

— Мне тоже.

Глава 6

АСУНСЬОН. ПЯТНИЦА, 25 НОЯБРЯ

Огромный самолет «Иберия 747» сделал последний разворот и начал спускаться к аэропорту Кампо-Гранде.

Все билеты на этот рейс в парагвайскую столицу были раскуплены, но из всех пассажиров на борту самым уставшим, несомненно, был мужчина средних лет в мятом синем костюме. Этот человек тихо сидел в 23-м ряду.

Перелет из Мюнхена в Мадрид еще можно было выдержать, но вот перелет из Мадрида в Асунсьон вымотал его полностью, обезвоженные мышцы нестерпимо болели.

В последний раз он был в Парагвае три месяца назад. Тогда ему здесь не понравилось, и, похоже, что не понравится и теперь. Москиты. Жара. Темпераментные коренные жители. Правда, на этот раз его визит будет короче, всего сутки, и он был очень рад этому.

Подняв кожаный «дипломат» с пола, мужчина в темно-синем костюме открыл его и начал осторожно перебирать документы, проверяя, все ли в порядке.

Хорошенькая стюардесса, идя по проходу, смотрела, у всех ли пристегнуты ремни. Мужчина поднял голову, глядя на стройные бедра и загорелые ноги девушки. Покачивая бедрами, стюардесса подошла к нему и что-то быстро сказала на испанском, указывая на «дипломат». Мужчина закрыл «дипломат», затолкал его под сиденье и откинулся на спинку кресла.