Страница 14 из 44
Газиза подбежала к отцу, стянула с ног сапоги, размотала портянки, принесла теплые носки с печки. Пока мать накрывала стол, Газиза помогла отцу умыться. Отец с удовольствием фыркал, сморкался, а когда помылся, кажется, в первый раз в жизни погладил по голове девочку, стоявшую с чистым полотенцем в руках.
Скуповата была эта ласка. Газиза не успела даже почувствовать тепло отцовской руки, но ледяная корочка в душе девочки будто сломалась, и в сердце ее потеплело.
Она проворно вытерла с пола расплескавшуюся воду, а когда отец, сев на свое обычное место, поднял колени и обхватил их руками, девочка присела рядом, закутав ноги подолом платья.
Фатыйха, высунувшая голову из-за перегородки, увидела это и улыбнулась.
— Папа, тот с усиками бил тебя? — после долгого молчания спросила Газиза, глядя отцу в лицо.
Хусаин сразу понял, о ком идет речь. Печально улыбнувшись, он махнул рукой, как бы говоря: «Да стоит ли о нем говорить, об этом человеке».
— Это щенок, дочка, хоть он и с усами. Я там матерого пса видел… а этот с усиками так, щенок… — сказал он и замолчал.
Ему вспомнилось все, что пережил он за этот день.
…Всю жизнь Хусаин прожил в стороне от событий, которые волновали народ. Дом, жена, дети, козлы хозяйского экипажа да зимой кулачные бои на озере Кабан. Больше ничто его не занимало, и он думал, что проживет так до конца своих дней. И вдруг — он и оглянуться не успел — события подхватили его и закружили, как щепку в водовороте.
В тот день он только успел въехать в ворота. Вдруг какие-то незнакомые люди вскочили в экипаж, схватили вожжи и погнали лошадь на улицу Евангелистов. Потом, ничего не говоря, стащили его на землю, поволокли в какой-то дом, втолкнули в маленькую комнатку и заперли. Не помогли ни просьба, ни брань, ни упоминание о хозяине, известном в городе богаче Гильметдине. Потом очень скоро его повели на второй этаж в большую комнату, пропахшую духами. Тут зародилась в сознании Хусаина какая-то надежда: за столом сидел его хозяин. Нет, не сам Гильметдин-бай, а молодой хозяин, офицер, тот, который обучался в Петербурге. Погоны молодого хозяина сверкали огнем, гладко причесанные черные волосы блестели, тонкая, как у девушки, талия перетянута широким ремнем, а сапоги так начищены, что в них можно было смотреться, как в зеркало.
Обернувшись к тем, кто вел его, Хусаин не без гордости поднял голову: «Смотрите, мол, хоть и хромой, а служу такому хозяину. Вот он сейчас узнает меня и покажет вам, как обижать его слуг».
Но молодой бай даже не взглянул на Хусаина.
— Потом, потом, — сказал он нетерпеливо, — посадите его пока. Да караульте покрепче. — И заперев в ящик какие-то бумаги, офицер поднялся. — Посидит, подумает — глядишь, и поумнеет, — сказал он вдогонку, когда Хусаина выводили из комнаты.
И Хусаин сидел. И час, и два в маленькой, темной, холодной комнатке. Сидел и думал. Больше там нечего было делать.
За эти часы обдумал он всю свою жизнь с того времени, когда впервые встал собственными ногами на родную землю, и до той поры, когда борода поседела.
Неплохо вроде бы начиналась у него жизнь: затянув красным кушаком черный суконный чекмень, заломив набекрень каракулевую шапку, сидел он на козлах, упершись ногой в передок и крепко держа вожжи в сильных руках.
«Что за парень, — говорили про него люди, — посмотреть любо: и ладный и удалой!»
Да и сам он так же думал: и красив, и здоров, и молод, и силен… чего же еще нужно человеку?
Полюбилась ему девушка, самая красивая в слободе…
Другие годами обхаживают невест, а он сегодня увидел Красивую Фатыйху, а глядишь, уже и свадьбу сыграли и зажили вдвоем: Красивый Хусаин и Красивая Фатыйха. Только жизнь у них пошла не больно красивая. Гордая была Фатыйха. Лицо открыла мужу, а душу так и не открыла. Прошла первая любовь, пошли ссоры. Ссорился-то он, Фатыйха терпела да молчала. И чем больше она молчала, тем грубее и мелочнее становился Хусаин. Жена робела перед мужем, и дочки его боялись. Как туча, входил он в дверь, и сразу замолкали в доме шутки и смех, песни и возня детей. И тогда одно оставалось: сесть на нары, обхватить колени да покрикивать, срывая злость на жене и на дочках. Только и радости.
Впрочем, нет. Была и еще радость у Хусаина: кулачные бои на озере. Вот уж там, на льду озера, он отводил душу. Вот уж там резвился, как мог.
Когда приближались дни кулачных боев, Хусаин заранее начинал готовиться к ним. Он ходил, широко расправив плечи, твердо ступая по земле, так, словно каждым шагом подчеркивал: «Это моя земля».
Когда спускались на лед бойцы — рабочие из суконной слободки, — Хусаин первый выходил навстречу, размахивая пудовыми кулаками. Несладко приходилось противникам Хусаина, но случалось, что и ему крепко доставалось. Как-то раз так отделали Хусаина, что он месяц пролежал в постели. Вот тогда, один раз за всю его жизнь, хозяин — большой любитель кулачных боев — пришел проведать верного слугу.
— Ты лежи, лежи, поправляйся, — подбадривал бай своего работника. Он ласково называл его своим ровесником, обещал место сохранить за Хусаином и хвастал потом, что нет в городе такого кучера, который и хозяину служит верой и, правдой, и лошадей любит больше, чем своих близких, да еще и дерется, как богатырь… развлекает…
Минули те времена. Хусаин давно не выходит на лед. С годами ушла сила. И бай Гильметдин состарился. Выросли, дети. Вот только хозяйские уехали в Петербург учиться, а его старшая пошла пыль глотать у Алфузова на фабрике, а младшая сидит тут рядом на нарах и кутает босые ноги в подол ветхого платьица.
Вот и выходит, верно Исхак сказал: человек человеку не ровня. Один сложа руки живет, в меду купается, а другой — спину гнет с утра до ночи, а из грязи не вылезает.
Потом вспомнил Хусаин молодого хозяина, офицера в золотых погонах. Он его с мальчишек знал. Был мальчишка как мальчишка, а вон какой красивый офицер вырос! А только все равно: хоть белая собака, хоть черная собака, она собака и есть — посмотришь, вроде ласковая, а чуть что — и в ногу вцепится… Вот тут и разберись…
Хусаин поднял голову, оглянулся и словно впервые увидел свое убогое жилище. Закопченные стены, низкий потолок, облупившиеся рамы слепых окошек. Тут взгляд его упал на желтую бумажку, засунутую в щель.
«Что за бумажка?» — подумал он и тут же вспомнил, что вчера сам засунул ее туда, когда Исхак приходил его проведать.
Хусаин тяжело поднялся, достал бумажку, разгладил ее, положив на колени, и подозвал Газизу.
— А ну, дочка, прочитай-ка еще раз, что тут написано? — сказал он непривычно ласковым голосом.
Газиза обрадовалась и этому голосу, и тому, что ее помощь нужна отцу. Она медленно и старательно стала читать, почти не ошибаясь. А Хусаин слушал, полузакрыв глаза, и время от времени кивал головой, как бы подтверждая каждую мысль.
— «Товарищи солдаты! — читала Газиза. — Подумайте о том, за кем вы идете? Кого вы защищаете своими штыками? С кем вы сражаетесь? Вы идете за байскими сынками, которые, как баранов, ведут вас на бой с вашими братьями. Вы защищаете толстопузых баев, которые, как клопы, пьют вашу рабочую кровь. Вы, как верные псы, стережете байские богатства, нажитые вашим же потом. С оружием в руках вы идете против бедняков — рабочих и крестьян…»
Газиза боялась, что у отца не хватит терпения до конца дослушать листовку. Но отец не торопил ее. Он слушал внимательно и терпеливо, а когда Газиза дочитала все до конца, он громко вздохнул, поднял голову, взял листовку в руки и осмотрел ее со всех сторон, словно желая убедиться, что все, что он услышал, действительно было написано там. Потом он аккуратно сложил бумажку и сунул ее на прежнее место.
Тем временем Фатыйха поставила на стол кипящий самовар, рукой показала Газизе: приглашай, мол, отца к чаю, а сама ушла за перегородку и принялась выгребать на совок горящие угли и складывать их в горшок.
Газиза тронула отца за колено и сказала:
— Папа, садись к столу. Чай готов.