Страница 11 из 48
На второй день надзиратель заметил, что Тропинин нашел положение, чтобы на него не попадали ледяные капли. Загремела дверь. Борису Антоновичу заковали ноги в кандалы, на руки накинули наручники и приковали к стене. От ледяных капель, впивавшихся, как жало, в темя, он вскоре потерял сознание.
Очнулся Тропинин в палате. Тяжелым взглядом повел вокруг. Увидел облокотившегося на подоконник Горчакова.
— Пришел в себя, дорогой Тропинин, — Горчаков покачал головой. — Теперь мы, наверное, заговорим?
— Подлец! — громко сказал Борис Антонович.
— Такие ответы меня не устраивают, — Горчаков резко выпрямился. — Убрать!
Еще сутки в карцере, и Тропинина снова поволокли на допрос.
— Скажешь? — спросил Горчаков, едва на пороге появился Тропинин.
— Негодяи! — качнувшись, ответил Тропинин.
— Посадите его на стул, видите, ему дурно! — приказал Горчаков. — Оденьте ему обручальные!
Тропинина толкнули к столу, усадили на стул, зажали в тисках руки. Оглядывая всех ненавидящим взглядом, Борис Антонович собирал силы, готовясь к истязанию.
«Наверное, иголки под ногти…» — успел подумать он.
И тотчас перед ним встали картины из прошлого родной земли. Истязали русских татары, немецкие крестоносны, наполеоновские полчища, добиваясь, чтобы они отказались от Родины, сдирали кожу с живых красноармейцев офицеры Деникина, живьем жгли в паровозных топках японцы… И когда ему на руки набросили раскаленные докрасна стальные кольца, Тропинин не издал ни звука. Только из прикушенной губы потекла на подбородок струйка крови.
Запахло горелым мясом. Тропинин закрыл глаза, из-под ресниц показались слезы.
— Скажешь? — толкнул Горчаков Тропинина в грудь рукой, затянутой в перчатку.
Тот наклонил голову в знак согласия. Облизывая окровавленные губы, прошептал:
— Нагнись.
Горчаков радостно наклонился. Тропинин плюнул в его холеное лицо.
— Бей! — остервенело закричал Горчаков.
Удары обрушились на Тропинина.
…Когда ожоги на руках зажили, Тропинина перевезли в Майданек.
Огромный лагерь, расположенный в долине недалеко от Люблина, с первого взгляда был обыкновенным местом отбывания наказания. Секции синих бараков, с белыми наличниками окон, были распланированы, казалось, с удобствами для заключенных. Зелень деревьев, обширные клумбы, голубые скамейки, фонтаны омрачались лишь трехметровыми стенами из колючей проволоки да вышками для часовых. Вокруг лежали просторные, мирные огороды.
Так показалось и Тропинину. Потом он рассмотрел, что внутри лагеря бараки отделены друг от друга двумя рядами колючих изгородей, посреди которых ярко краснел медный провод, извивающийся от изгороди к изгороди, как огромная змея. Ночью провод светился — по нему пропускали ток высокого напряжения. Попасть из одного барака в другой было невозможно. Даже неосторожное прикосновение к колючей проволоке поднимало в лагере тревогу: начинали завывать сирены; вокруг лагеря, у рвов, заполненных водой, появлялись разъяренные овчарки; с высоких сторожевых вышек строчили пулеметы, кося всех, кто находился около проволочных изгородей. Что происходило в соседнем бараке, никто не знал. Обитатели лагеря никогда больше не встречали человека, переведенного в барак, что расположен на взгорье, где день и ночь дымились квадратные приземистые трубы.
Бориса Антоновича поместили в камере, находившейся в помещении охраны. На другой день, когда пришел новый эшелон, его вывели во двор. С густой проседью на висках; с сурово сведенными к переносице бровями, закованный в кандалы и наручники, он стоял, окруженный усиленной охраной. Щеголевато одетый офицер с усиками и бородкой что-то объяснял ему. Лицо Тропинина казалось совершенно спокойным, ни один мускул не дрогнул на нем. Будто он своим видом требовал от вновь прибывших: держитесь достойно, друзья.
Толпу разделили по спискам на маленькие группы. Когда первую из них повели к кирпичным зданиям в лагере, охранники толкнули Тропинина вслед за нею.
Людей ввели в предбанник. Приказали раздеться. Выдали каждому по кусочку серого мыла, мочалку. Перед ними распахнулась массивная дверь… На людей пахнуло паром и еще чем-то одурманивающим. Прижимаясь друг к другу, озираясь по сторонам, люди искали скамеек, тазов, кранов с водой, а за ними уже глухо захлопнулась тяжелая дверь. Где-то зарокотал мотор, зашумел вентилятор. В людей ударила мощная струя газа…
Оставшиеся во дворе видели, как охранники подтолкнули русского кандальника к волчку в двери. Сперва он приник к нему, потом, резко отпрянув, попытался скованными руками сбить с ног офицера. Эсэсовец загородил прикладом хохочущего офицера. Русский кинулся прочь, но его силой подтащили и прижали его голову к волчку, заставляя смотреть внутрь камеры. Он бешено отбивался, стараясь сбросить насевших на него охранников. Рядом смеялся гитлеровский офицер.
В тот день Тропинин с ужасом вспоминал лица гибнущих в камере от газа людей. Вечером ему задали один вопрос:
— Что такое «санит»?
— Не знаю.
Потом шли страшные дни. Его помещали в газокамеру, включали мотор, вентилятор и задавали один и тот же вопрос. Полумертвого вытаскивали из камеры и гнали зарывать расстрелянных. Длинные, широкие канавы были доверху наполнены трупами… Загоняли в большое каменное здание и заставляли сортировать вещи, снятые с убитых. За отказ избивали до полусмерти. Его водили по «цехам» этого большого здания, показывали, как упаковывают волосы людей, снятые перед расстрелом, ремонтируют и тюкуют детскую одежду и обувь… И задавали вопрос:
— Что такое «санит»?
— Не знаю.
Его повели на расстрел. Поставили в строй вместе с другими. После залпа вокруг люди упали — его оставили в живых. Потом еще раз… еще…
Седого, сурового, с красными рваными шрамами от наручников, Тропинина привели в помещение, над которым день и ночь дымили квадратные трубы. Ему казалось, что он видел все, что могут придумать палачи. Но переступив порог этого здания, он содрогнулся.
На операционном столе лежал человек. Он был страшно изможден. На выпирающих костях просвечивалась восковая кожа. Грудь лежащего еле заметно поднималась. Когда Тропинин, гремя кандалами, прошел к столу, человек открыл глаза, хотел что-то сказать и не смог. Даже пошевелить губами у него не было сил. Из боковой двери быстро вышел пожилой, крупный немец в белом халате. За ним ввалилась беззаботно шумящая группа молодых немцев, тоже в халатах. Взяв длинную указку, пожилой, тыкая ею в беспомощно распростертого человека, начал объяснять, из каких частей состоит человеческое тело. Молодые спокойно рассматривали умирающего. Отойдя чуть в сторону, пожилой дал задание. Молодые, все разом, но каждый в заранее облюбованном месте, принялись орудовать скальпелями.
Горчаков, покуривая сигарету, обратился к Тропинину:
— Скажешь?
— Никогда!
Горчаков кивнул охранникам. Тропинина толкнули в одну из дверей, поставили к стенке против открытой топки длинной печи. На носилках внесли человека. Он еще дышал, пытался что-то сказать. Носилки поставили против жерла печи. Следящий за работой печи гитлеровец, не глядя на носилки, спросил:
— Одного? — и кивнул на жерло.
— Обожди! — приказал Горчаков. Повернувшись к Тропинину, спросил: — Последний раз спрашиваю — скажешь?
Тропинин с ненавистью взглянул на Горчакова.
— Вот второй! — кивнул на него Горчаков и быстро вышел.
Человека с носилок спихнули в печь. Вокруг него заклубилось пламя. Тропинин шагнул к носилкам, будто желая сам лечь на них, и вдруг со страшной силой обрушил на голову фашиста наручники. Тот замертво свалился на цементный пол. Тропинин прыгнул на него и тут же свалился от удара…
В тот день многие заключенные Майданека видели, как эсэсовцы проволокли русского в помещение охраны… Белые волосы закрывали его лицо.
Что было с ним после этого?.. Потянулись долгие, страшные дни, недели, месяцы, годы… Название последнего места заключения Тропинин узнал от американских солдат, занявших немецкий городок на западе Германии…