Страница 54 из 123
Фидель Кастро был обольстителен. Он обладал невероятной способностью очаровать, убедить, привлечь на свою сторону. Он был настолько уверен в себе, что мог войти в помещение, и все присутствующие, даже против собственной воли, ощущали волнение — чувство, что должно произойти что-то интересное. Он прекрасно знал, как использовать этот талант, который обрел еще большее значение, поскольку Кастро и все остальные стали рассматривать революцию как продолжение самих себя. Фидель, которого приветствовали в американских колледжах, знал, что у Кубы много сторонников среди молодежи США.
В силу всех этих причин политики Кубы стали привлекать на остров как можно больше сочувствующих американцев, чтобы они воочию увидели революцию. Дорожные трудности и сложности, связанные с экономическим эмбарго, преодолевались благодаря спонсированию поездок кубинским правительством. Большинство приезжих понимали, что кубинцы всеми силами хотят завлечь их. Некоторые отказались, другие согласились поехать. В любом случае результат обычно был один и тот же. На большинство левых кубинская революция произвела глубокое впечатление: ликвидация неграмотности, строительство новых школ по всему острову, развитие вширь и вглубь системы здравоохранения. Кубинцы даже усиливали роль женщин, проводили антимачистскую пропаганду, включив в брачную церемонию обязательство мужей помогать в уборке дома. Эти эксперименты, призванные создать «нового человека», восхищали. И пока революция была молодой, они оказывались весьма заразительными.
Большинство наблюдало и неприятные вещи — слишком много полицейских, слишком много арестов, нет свободной прессы. Но свидетели революции также видели немало смелого, экспериментального, воодушевляющего. Они прекрасно знали: недруги Кубы, особенно правительство США и кубинские эмигранты, относятся к революции враждебно не из-за ее недостатков, а из-за ее достоинств — и сосредоточивали свое внимание на этих важных изменениях.
Сьюзан Зонтаг три месяца провела на Кубе и нашла, что в стране «удивительно мало репрессий». Несмотря на очевидную несвободу прессы, она похвалила революцию за то, что та не обернулась против себя самой, как это случается со многими революциями. Это могло бы быть ободряющей новостью для Убера Матоса, отбывавшего свой двадцатипятилетний срок, и других пятнадцати тысяч «контрреволюционеров», находившихся в кубинских тюрьмах в середине шестидесятых годов, — многие из них сами были в свое время революционерами. Но поскольку левые считали, что с Кубой несправедливо обращается правительство США, то самое, которое творит страшные жестокости во Вьетнаме, и находились под впечатлением реальных достижений Кастро, они были склонны оценивать ситуацию в пользу Кубы. Некоторые полагали, что это лишь реакция на очевидную ложь и необоснованные утверждения врагов Кубы. Куба изменила Лepya Джонса. Он родился в 1934 году и в пятидесятые годы занимался поэзией, не обращая внимания ни на гонки, ни на революции. По сути, он был политиком еще меньше, чем его коллега Аллен Гинзберг, с которым он основал в 1958 году поэтический журнал. В 1960 году он побывал в спонсируемой кубинским правительством поездке, устроенной для чернокожих писателей. Как и многие другие литераторы на подобных организованных Фиделем встречах, он беспокоился о том, «не возьмут ли его в оборот», как это произошло, судя по разговорам, с Гербертом Мэтьюзом. «Я сразу почувствовал, что так оно и случилось», — писал он. И трудно было не почувствовать этого, когда его возили с одного мероприятия на другое сотрудники правительственной организации «Каса де лас Аме-рикас», молодые, серьезные, хорошо образованные люди, которые могли поговорить о латиноамериканском искусстве и литературе. Возглавляла «Каса» Хайде Сантамария, которая с самого начала входила в ближайшее окружение Кастро. Сантамария, позднее приобретшая недобрую славу из-за преследований недовольных революционных кубинских писателей, считала, что невозможно быть аполитичным сочинителем, поскольку аполитичность и сама по себе уже политическая позиция. Джонс поначалу был разочарован тем, что в группу, с которой приехал, входили далеко не самые крупные из негритянских писателей. Он был среди них наиболее выдающимся литератором. Но на него произвели большое впечатление беседы с латиноамериканскими литераторами — некоторые из них критиковали его за недостаточно определенную политическую позицию. Решающий шаг, как представляется, был сделан 26 июля, в годовщину неудачной, донкихотской атаки Кастро в 1953 году на армейскую крепость19, что стало началом революции. По возвращении из поездки в горы Сьерра- Маэстра с группой кубинцев, праздновавших годовщину, он описал соответствующую сцену в эссе «Свободная Куба» («Cuba Libre»):
«Во время речи [Кастро] толпа в какой-то момент прерывает ее примерно на двадцать минут криками: «Венсеремос, вен-серемос, венсеремос, венсеремос, венсеремос, венсеремос, венсеремос, венсеремос!» Вся толпа, шестьдесят или семьдесят тысяч человек, скандирует в унисон. Фидель отошел от ораторского места, заулыбался и заговорил со своими помощниками. Он призвал толпу к тишине движениями рук и заговорил вновь. Поначалу Фидель был спокоен, плавно и четко выговаривал слова, а затем его голос зазвенел, и речь звучала уже почти как музыкальное произведение. Он обвинял Эйзенхауэра, Никсона, Юг и Фульхенсио Батисту в невероятно длинной фразе. Крики вновь прервали его: «Фидель, Фидель, Фидель, Фидель, Фидель, Фидель, Фидель, Фидель, Фидель, Фидель, Фидель, Фидель!» Он наклонился с ораторского места и улыбнулся командующему армией. Речь продолжалась почти два с половиной часа, прерываемая время от времени ликующими криками и один раз — пятиминутным дождем. Когда пошел дождь, Алмейда накинул дождевик на плечи Фиделя, и он вновь зажег свою сигару. Когда выступление закончилось, толпа, не помня себя, ревела почти двадцать минут».
«Свободная Куба» — это эссе, в котором Джонс критиковал себя самого за богемный стиль жизни и брал кубинскую революцию за образец. Джонс писал: «Бунтарями среди нас стали только люди, подобные мне, которые выращивают бороду и не хотят участвовать в политике». Именно в «Свободной Кубе» отчасти лежат интеллектуальные истоки нового типа черного американца, негра-революционера.
Путешествие на Кубу стало своего рода хаджем, обязательной поездкой, которую каждый левый должен был совершить хотя бы раз в жизни. Писатели ехали туда, чтобы участвовать в дискуссиях о культуре; активисты — чтобы увидеть революцию; молодежь — чтобы рубить сахарный тростник и «разделить их (кубинцев) труды».
Одним из наименее удачных было путешествие Аллена Гинзберга, хотя даже он был приятно удивлен тем, что увидел. «Марксистская историческая революционная / пустота с вагнеровскими обертонами / заставила стучать мое сердце». Как и всех американских писателей в то время, его поселили в «Гавана ривьера», которая имела характерный для архитектуры пятидесятых годов фасад. Надо было пройти по небольшому пешеходному мостику, пересекавшему пруд, чтобы попасть в многоэтажный не очень дорогой отель с видом на Гаванскую гавань поверх извилистой дороги вдоль береговой линии. Сидя в своей роскошной комнате, Гинзберг, как и многие до него, думал о том, что «ему умело промывают мозги». В первую ночь пребывания там он встретил трех молодых поэтов-геев, рассказавших ему о преследованиях гомосексуалистов, битников и длинноволосых бородачей, — сами они тем не менее были бородатыми фиделистами. Они просили Гинзберга заявить протест правительству по этому поводу, что он и сделал, добившись, однако, лишь того, что правительственные чиновники заверили его: этот инцидент в прошлом. Гинзберг, за которым следили сотрудники многих спецслужб, в том числе и ФБР, отнесся к этому скептически.
19
Имеется в виду атака на казармы Монкада, которые, как и большинство казарм на Кубе, представляли собой крепость. — Примеч. пер.