Страница 21 из 54
— А чего тебе надо, папаша? — удивленный, подключился к беседе Валек.
Бомж строго посмотрел на него и, назидательно подняв кверху замызганный палец, фыркнул:
— Не лезь, пацан, — снова качнулся в сторону Кости, по пути, словно только разглядев Сашу, галантно шаркнул дрожащей ножкой, — мадам!
Саше стало ужасно смешно: опустившийся грязный питерский бомж потерял человеческий облик, но не манеры.
— Прошу прощения, — дрожа всем телом, продолжил клошар, — облагодетельствуйте! Сигаретку… одну!
Высказав просьбу, бродяга, будто потратив все силы, начал заваливаться на мостовую. Костя схватил бродягу в охапку раньше, чем успел сообразить, проявив поистине боксерскую скорость реакции.
— Да полегче ты, — ехидно укорил Валек отряхивающегося, как брезгливый пес, Костю, помогая тому подтащить бродягу к стене дома. Костя пробурчал что-то неясное и понарошку отвесил другу подзатыльник. Теперь бомж сидел на тротуаре, бледно-грязно-синеватый, свесив на грудь нечесаную голову в зимней шапке из полинялого темного кролика, раскинув ноги в отвратительно пахнущих брюках. Один раздолбанный башмак упал, оголив странно белую ногу с распухшими гнойными, почти лишенными ногтей пальцами. Казалось, он был без сознания.
Гриша раскурил сигарету и сунул ее в безвольно открытый черный провал рта. Бомж закашлялся, неожиданно пришел в себя, округлил глаза до размеров полноценной кофейной чашки и с силой втянул в себя драгоценный дым. Он курил, держась за сигарету обеими руками, бережно придерживая указательными и большими пальцами дрожащих рук. Благоговейно закатывал глаза, выпускал из ноздрей дым, по-видимому казавшийся ему невообразимо сладким. Время от времени высовывал язык и блаженно облизывал сморщенные, похожие на гнилые грибы губы.
Саша стояла чуть поодаль, наблюдая, как крепкие, прилично одетые молодые ребята хлопочут вокруг бомжа. На их утренних, несвежих после выпитого лицах странно перемешались два разных чувства: брезгливости и… любования. Друзья стояли тесным полукругом возле курящего бомжа и не могли не любоваться отсветом редкого счастья, когда-либо блуждавшего на человеческом лице.
Глава 16
Сулима влюбилась! Но самое ужасное состояло в том, что она влюбилась «не в того».
Это произошло внезапно, как наводнение, нет — как песчаная буря. Исчезли привычные улыбки, как ветром сдуло приветливость, от частых слез на смуглом лице проявились темные пигментные пятна. Саша почти скучала по прежней, казавшейся досадной, привычке Сулимы проводить безмятежные часы за маникюром, неспешной болтовней или бесконечным чаепитием. Новая Сулима почти не покидала постель: лежала на подушках с перевязанной головой или одетая ничком стыла на кровати и… плакала. Теперь она плакала всегда.
Впрочем, иногда на нее нападала жажда деятельности. Сулима садилась перед зеркалом, подпирала исхудавшими руками пергаментные щеки и с досадой оглядывала свое почерневшее, подурневшее лицо. Цокала языком, в зеркале на миг отражалась знакомая, чуть побледневшая улыбка. Сулима решительно поджимала губы и, высунув от усердия кончик языка, рисовала сурьмой брови, затем накладывала на ресницы толстый слой туши, а на губы — ярко-алую помаду с отчаянным перламутровым блеском. На лицо она изводила полтюбика тонального крема, явив из небытия прежнюю Сулиму.
Казалось, реанимированная красота арабки должна была тут же пускаться в ход. Сулима тщательно одевалась, приходя в ужас от каждой мелочи. Заколки ломались в руках, утюг норовил намертво прилипнуть к нежным тканям, складки ложились «противоестественным» образом. Сулима заламывала руки, стучала ногами по полу и выкрикивала гортанные арабские ругательства. В этот момент она казалась похожей на обезумевшую от блеска мишуры ворону. Все приготовления летели к черту. Сулима с рыданиями смывала с себя макияж, расчесывала тугие начесы, ломая расческам зубья, и снова падала на кровать с мучительным, содрогающим сердце воплем:
— О Джабраил!
Целую неделю, пока не появилась Галка, Саша считала, что Джабраил — восклицание сродни «о Аллах» или «Господи ты боже мой!».
Похудевшая и похорошевшая Галина безрезультатно трясла подругу за плечо. Сулима молча отбивалась, причем делала это с такой яростью, что озадаченная Галя вынуждена была отступиться.
— Как она? — устало спросила она Сашу.
— Никуда не выходит, даже на занятия. Плачет. Джабраил, Джабраил!
— Сулимка, дура! — Галка скривилась, будто попробовала что-то невозможно кислое. — Его зовут Габриэль, а не Джабраил!
— Кого? — ахнула Саша.
Галя смерила Сашу коротким взглядом, судя по которому росту в той было не больше метра с кепкой, и принялась объяснять.
На прошлой неделе второкурсники-иностранцы устроили вечеринку в честь начала нового семестра. После автобусной экскурсии в Пушкин часть из них завалилась в «Прибалтийскую», а остальные пошли гулять по городу.
— Ты же знаешь, Сулимке воспитание не позволяет шляться по ресторанам, а тут все невинно. Три барышни и несколько однокурсников. — Галка снова поморщилась. — Сулима, что там произошло-то?
Сулима молча дрыгнула ногой. Галя повернулась к Саше и пояснила:
— Мне Мария рассказывала, помнишь, она еще была подругой Адама, в прошлом году или два года назад, не помню. Ну, маленькая такая, темненькая, из Эквадора?
Саша пожала плечами. Романы между иностранными студентами меньше всего волновали ее воображение.
— Короче говоря, пока они шатались по Питеру, наша красавица умудрилась втрескаться в Габриэля. Из Чада он, что ли?
Сулима внезапно уселась на кровати:
— Руанда. Его страна називается Руанда. Гала, ты сама дура!
Саша от неожиданности засмеялась. Первые человеческие слова от Сулимы за прошлую неделю.
— Ну хочешь, я схожу к нему в гости, расскажу про тебя, — предложила Гала.
— Ты? — Глаза Сулимы возмущенно блеснули. — Бобробуй только!
— Сулимка, надо говорить «попробуй», а не «бобробуй». У них в арабском, — с обезоруживающей компетентностью пояснила Галина, — нет звука «п». Правда, Сулима?
— Бравда, бравда, — пробурчала Сулима.
Саше стало легче. Страдание так испортило характер жизнерадостной Сулимы, что последние дни Саша старалась меньше находиться в комнате, где как смог висело молчаливое, оттого еще более пугающее отчаяние. Галка умудрилась разговорить Сулиму, ворвавшись в комнату, словно ветер. Свежий легкомысленный ветер, способный без следа развеять даже прах.
Дни потекли быстрее, Сулима научилась говорить о своем «Джабраиле», как она упорно звала Габриэля.
— Я знаю, у вас есть святой Гаврила…
— Гавриил, — машинально поправила Сулиму Саша.
— Бускай Гаври-ил, — согласилась Сулима, — по-нашему это Джабраил.
Сулима произносила имя своего возлюбленного как заклинание, будто названный «по-нашему» он стал бы ей ближе, чем если бы его звали чужим именем — Габриэль.
Саша кивнула. Раньше ей в голову не приходило, что одно и то же имя может звучать по-разному на разных языках. И еще влюбленность Сулимы будила в Сашином сердце непонятное отчаяние. Сулима засыпала Сашу каждодневными подробностями: «Он сказала, босмотрел, у Джабраила был день рождений».
— Он сказал, посмотрел, день рождения, — поправляла соседку Саша и не могла отделаться от странного чувства. Оно напоминало… зависть. Саше вдруг отчаянно захотелось думать о ком-нибудь с такой же радостью, неусыпным вниманием, перебирать в памяти каждый жест, слово, взгляд. Вот так же, как Сулима, представлять перед сном, что в этот момент делает ее любимый, помнит ли о ней, чем заняты его мысли…
Саша встрепенулась:
— Что? Ты что-то сказала, Сулима?
— Как деля у Константин? — повторила Сулима, улыбаясь. — О, он настоящий герой! Как воин, драется на руках.
— Дерется, — с улыбкой сказала Саша. — Да, он молодец!
Саше захотелось сказать про него что-нибудь доброе, нежное, но вместо этого в голове пронеслась одинокая мысль: «На него можно положиться».