Страница 10 из 27
Лариса Леопольдовна издает глоткой звук, похожий на облегчение прямой кишки обратно в перегнивший живот. Люба вдруг догадывается, что это смех.
— Помрете ведь, Лариса Леопольдовна, — нежно тянет Наташа, вынимая из стоящей на столе чашки ложечку. — Вы старая, больная, еле дышите, еле ходите…
— Пошла вон! — гавкает старуха. — Вон, падло!
— А как же звездочка? — изумляется Наташа, словно не замечая этой грубости. — Пожалуйста, расскажите хоть про звездочку. Ну я вас очень прошу, очень-очень, вы уже почти труп, и кто мне потом расскажет…
Лариса Леопольдовна вновь издает кишечный звук, который неожиданно превращается в имя собственное.
— Надя! — всхлипывает она.
В углу кухни, за рваной занавеской, бывшей вероятно в свои славные эротические времена даже летним платьем хозяйки, белым в голубой цветочек, дергается дверь чулана, и из стены выбирается грузное тело, неся с собой тучу вони и раздраженных мушиных голосов. Надя, в прошлом дворничиха дома номер восемь, грузна и неповоротлива, зато несгибаема в ближнем бою. Когда она выволакивается на свет, становятся видны ее бесформенные босые ноги, могучие, усыпанные лиловыми синяками и вздувшимися гнойными язвами. Она одета в розовую вязаную кацавейку, испорченную пятнами грязи, и бесфасонную мини-юбку холщового цвета. В руке Надя держит кухонный топор. Некогда бурячно-багровая, одутловатая рожа ее теперь вовсе заплыла и сильно посинела, словно на нее нашла тень непреходящего гнева, глаза превратились в узкие щели, а волосы растут из головы, как пряди рыжеватой пакли. Надя и прежде была толста, но после смерти, — а умерла она три года назад морозной зимней порой на лавке, упившись до озверения и заблевав свежевыпавший снежок гнилым супом, а под занавес еще и обоссавшись, — после смерти она стала еще толще, раздулась, как носорог, и толщина есть не водянистая рыхлость трупа, а рычажная боевая масса, способная сокрушить собой даже кирпич.
— Вышвырнуть вон! — всхрапывает Лариса Леопольдовна, даже не оборачиваясь к своей слуге, с такой злостью, что из пасти ее вылетают в воздух брызги слюны.
Услышав приказ, Надя свирепо ревет. Люба дергается назад, к входной двери, а Наташа вцепляется рукой в обложку своей книги.
— Помоги мне! — пронзительно взвизгивает она.
Что-то с размаху ударяется во входную дверь, которую Люба оставила открытой, дверь распахивается, глухо хлопнув по одежде на вешалке, заходящее солнце меркнет, воздух становится, как темный мед, и какая-то косая сила бьет в бульдожье лицо Ларисе Леопольдовне, старуха сотрясается от удушья, судорожно закатив мутные зрачки, Надя бросается в бой, грузно врезаясь плечом в пузатый холодильник, она с ревом заносит над припавшей к столу Наташей топор, но Обезьяна с разбегу ударяется ей плечом в живот, тонкий локоток дергается вверх, и зловонная тьма выплескивается из брюха дворничихи на пол, желтая пластмассовая лампа под потолком кухни вздрагивает от ее бешеного рева. Обезьяна с писком выдирает нож и бьет снова, раз, еще раз, прежде чем топор не обрушивается вниз, но он уже не находит там себе рыжих косичек и с лишь грохотом разбивает край стола. С диким воем Надя поворачивается вокруг своей оси и крушит вторым ударом какие-то склянки у плиты. Обезьяна падает на колени, едва уворачиваясь от летящей сверху смерти.
«Кольцо», — шепчет потемневший воздух. «Ее сила в кольце». Наташа всем телом упирается в табуретку, ногти впились в книгу, зубы стиснуты. Но старуха никак не хочет умирать.
— Федя! — хрипит Лариса Леопольдовна, захлебываясь апокалиптическим сумеречным светом.
Что-то тяжелое уже ползет по коридору, придыхающе шипя, Люба с ужасом прижимается к дверному косяку, больно чувствуя спиной всю его деревянную твердость. Ветка стоит у входной двери, глядя мимо Любы в коридор, лицо его белым-бело. Надя схватывает наконец Обезьяну своей свободной от топора рукой, Люба даже может различить ее грязные огнившие пальцы в рыжих волосах девочки, оторвав от пола, дворничиха с фанерным хрустом бьет своего маленького взвизгнувшего врага о кухонную тумбу, Наташа резко оборачивается к ней, пристукнув книгой об стол, по застывшему бескровному лицу ее текут прозрачные капли пота.
— Помоги мне, — шепчет она со смертельной мольбой.
Могучая туша Нади дергается, словно в нее попал гарпун, отшатывается назад, со звоном ударяясь задницей о газовую плиту. Люба бросается к освобожденно хрипящей старухе, вновь обретшей свое мутное сознание, и со всей силы бьет ее ладонью в лицо, как ногой. Ладонь врезается в морщинистое, мягкое; тело Ларисы Леопольдовны накреняется и заваливается на кульки с крупой, что стогом лежат у стены. Люба залезает на бабку коленями, пытаясь схватить дряблое горло, пальцы попадают в малозубый слизистый рот, сбоку, из коридора, грохают два шага, словно два упавших в пол бревна, Люба изо всей силы, с размаху заезжает Ларисе Леопольдовне кулаком в глаз, боковым зрением она замечает, что Ветка сползла по вешалке вниз, вяло цепляясь руками за одежду, и тут же все заслоняет огромная, смрадная фигура в милицейской форме.
— Бляди! — трубно рявкает Федя, страшным пинком сапога отбрасывая Наташу вместе с табуреткой со своего пути.
И тут Люба вспоминает о кольце, хватает упершуюся в нее руку Ларисы Леопольдовны и тянет к себе металлический ободок, зацепив его ногтями. Туча невыносимой вони наваливается на нее, тяжелая рука мертвого милиционера хватает Любу за волосы, грубо таща вверх. Я знаю, что Федя и при жизни не выносил детей, а после того как пал, сраженный из коридорного мрака секущим ударом топора Надежды Семеновны в затылок, так и вовсе возненавидел все многообразие жизни, а детей в особенности, как наиболее смешное и ласковое проявление многообразия. Дай волю, Федя бы всех детей передушил и перекалечил, чтобы оставшиеся в живых провели остаток дней в горести и телесных муках. Но с Любой он решает поступить по-другому, очень уж хочется Феде теплой детской крови вперемежку с соплями и слюной, для чего нужно лишь крепкими зубами, которыми Федя съизмальства колол безо всяких там щипцов грецкие орехи, прокусить нежное детское лицо в области носа, прокусить и всосать, Федя уже делал так с пойманными в заросших бурьяном песчаных барханах новостроек ребятишками, раздавит бывало клыками лицевую сторону черепа, как скорлупу, всосет немного кровавой кашицы, затем поднимет ребенка на руки и выплеснет содержимое его головы прямо себе на рожу, и, уже окровавленный, сладостно урча, хватит зубами в мягкую шею, пока дитя еще колотит ножками, и весь рот назахлеб заполнит полный пузырящегося воздуха горячий сок.
Однако когда распалившийся Федя с жадным урчанием дергает Любу за волосы, подтягивая к зубам, то кольцо сходит с пальца старухи и остается в Любиной руке, которой она бьет наотмашь мучителя в грудь, Федя с шипящим хрипом выпускает волосы девочки и валится колодой назад, ломая выбитый из-под Наташи табурет сокрушительным ударом своей спины. Упав, он глухо, мучительно ревет, дергая ногами в кирзовых сапогах, схватившись за незаживающую больше грудную рану. Люба сползает по кулькам на пол, зажав заветное кольцо в кулаке. Она видит, что Надя оцепенела у плиты, опустив топор, она напоминает Любе ушибленное землей яблоко из-за набрякшего темно-багрового пятна на одежде, закрывающей живот. Прихрамывая, Наташа подходит к мешком лежащему телу Ларисы Леопольдовны.
— Сдохла, сволочь, — плачущим голосом говорит она. Федя поворачивается набок и бьет коленом в холодильник, тяжело сгибаясь, как ржавый перочинный нож.
— Убей его, — Наташа поворачивается к Любе. — Надень кольцо и убей.
Люба с опаской надевает перстень с маслиновым камнем на палец, прохладный металл послушно охватывает суставчик, как ободок из плотной резины. Сперва ей кажется, что на кухне стало еще темнее, но потом она понимает, что тьма сгустилась внутри нее самой. Люба слышит глухой рев, раздающийся из скрытого в тумане леса, и близкий скрип, шелест, треск, будто некто идет по сухой листве, обугленным холодом веткам, и еще — чей-то сдавленный плач, она чувствует ненависть невидимых существ, которая больше человеческой ненависти, и боль, которая глубже человеческой боли. Огромная туша Федора дергается в разверзшейся яме у ее ног, трескуче хрипя, словно он что-то говорит ей, но Люба не понимает языка мертвых и с отвращением отворачивается, чтобы не слышать страшные, омерзительные звуки. Неистовый жар успевает опалить ее руку, уходя в плоть врага. Федя давится собственным ревом, брыкнувшись, как стреноженный конь, и замирает в вечном беззвучии. Глухим ударом осевшей многотонной горы Надя грохается на колени за Любиной спиной.