Счастье

Пашка от неожиданности опешила и хрипло крикнула вслед Василисе:

— Забери обратно!.. Слышишь!.. Кому говорю?..

Но Василиса, не оглядываясь, уходила все дальше от изгороди.

Вспыхнув, Пашка схватила ящик с рассадой, перебросила его на колхозный огород и быстро пошла к дому.

В этот же день к Пашкиному огороду подошел Григорий. Раздвинув тычинник, он просунул в огород голову и долго рассматривал гряды, дом, новенькие пристройки.

— По-своему живете, Прасковья Петровна, по-вольному, — сказал он, чуть усмехаясь. — Вижу, вижу. Огородик-то у вас ничего, масштабистый, и коровка, слышь, есть, и лошадью разжились! Как же насчет колхоза? Из вашего конца вы последняя единоличница остались.

Пашка растерялась и не нашлась, что ответить. Потом вспомнила Василису.

— Гриша, скажи, зачем Крякуша на огороде с девками?.. Что ей нужно?

— А она колхозница, Прасковья Петровна, — невесело ответил Григорий. — Член артели.

— А Никодим?

— И Никодим, и дочки его. Одним словом, в полном семейном составе.

— А зачем берете таких? — вдруг вспылила Пашка. — Выходит, и меня в колхоз зовете, и Никодима пальчиком маните. Иль вам наплевать, что я у Никодима батрачила, наплевать, что он мне калитку дегтем измазал?..

— Верно, Паша! — озираясь по сторонам, заговорил Григорий. — Я так и на правлении заявил: «Пашка с Дунькой, говорю, каждый год у Никодима хлеб убирали — раз…» А председатель мне: «То разве батрачество? То дело соседское, полюбовное. И никакой тут эксплуатации чужого труда». — «А овсом, говорю, Крякуновы спекулировали, телятами барышничали, самогон гнали?» А правление наше дюже веселое. Председатель Угаров ус крутит, меня по плечу хлопает: «Ты, Бычков, недопонимаешь! Никодим для колхоза — клад, вроде как спец». Он, мол, землю знает, и садовод, и пчеловод, и коновал. Да и муж твой, Паша, заворожил там всех. Только непонятно мне, — задумался Григорий, — что за политика у Славки твоего? Учет он нам помог наладить, огород спланировал на совесть, ну, прямо свой человек в правлении стал, оттого и Никодима так легко в артель приняли, — а сам в колхоз не идет. «Почему, — спрашиваю, — не записываешься?» — «Да вот, — отвечает, — ученье надо закончить, да и Пашка против…»

— Я против?! — удивилась Пашка. — Да у нас и разговора такого отродясь не было.

Григорий пригнулся к Пашке и шепнул:

— На днях будет собрание колхозников. Утверждаем прием Никодима. Ты приходи. Скажешь — по-соседски у Никодима батрачила или как. А мы поговорим тогда… — и, не ожидая ответа, он зашагал вдоль изгороди.

Пашка задумалась. Зачем все это? Зачем ей огромный, почти на полдесятины, огород, пристройки, дом на замках, скотина? Разве от этого приходит счастье? Ведь даже маленького счастьица нет у нее. Разве такие были мечты?

Славка снова уезжал. В этот раз Пашка хотела проводить его только до околицы: начинался сев, и она торопилась в поле. Шли молча. Пашка чувствовала: нужно сказать что-то очень важное, рассеять все сомнения и расстаться с легким сердцем. «Сейчас скажу… Вот дойдем до того кустика», — загадывала Пашка. Но миновали один куст, другой, перешли речку, поднялись на пригорок, а слова все не приходили.

На взгорье их догнал Никодим на рессорной тележке и нехотя крикнул:

— Эй ты, сынок богоданный!.. Ограбил отца, высосал, а сам на городские хлеба бежишь? Садись, что ль, подвезу!..

Славка нагнулся и коснулся Пашкиных сухих губ.

— И то сяду, чего пешком шагать? Практику отбуду — приеду. За домом следи, в поле пойдешь — калитку на замок запирай.

— Разве одна я управлюсь, Славочка? Дом-то вон он, гора, а я словно мышь в нем.

— А ты старайся… С пашней тебе помогут — я человека подыскал. На сенокос сам приеду. Ну, прощай! — и Славка побежал к тележке.

— Слава!.. — крикнула Пашка. — Еще на словечко!

Славка вернулся.

— Говоришь, супротивничаю я, в колхоз не хочу, — обиженно сказала Пашка. — Давай впишемся, теперь не стыдно: лошадью разжились, сбруя есть. Все по чести, как у людей.

— В колхоз? — Славка сурово сжал губы. — Погоди, я вернусь — подумаем…

И уже с тележки, что застучала по жесткой глинистой дороге, Славка закричал:

— Про жеребца не забудь… В табун не пускай… После пашни к коновалу сведи, пусть вылегчает…

Уже подходя к дому, Пашка увидела за двором молодого парня, Петрушку из Григорова, весельчака, плясуна, «графа Чече», как прозвали его за потешные кривлянья и расшаркивания. Петруша прилаживал к хомуту постромки и покрикивал на жеребца.

— А, хозяюшка-молодушка, — раскланялся он перед Пашкой и покрутил над головой дырявой черной шляпой. — Честь имею…

Пашка хорошо знала Чече. Они часто вместе работали у Никодима на жнитве или в саду по сбору яблок. Чече неизменно был весел, объедался яблоками и, схитрив, высыпал корзины яблок и груш в крапиву или под бревна. А вечером приводил и угощал ребят.

— Чече! Ты зачем сюда? — недоумевая, спросила Пашка.

— Так точно. Граф Чече персонально! Приставлен вашим супругом для разных целей: вспахать, посеять, взборонить, дом сберечь и также хозяюшку соблюсти в полном здравии и спокойствии. А еще приказано персонально накормить меня завтраком и выдать обувку, одёжу… — и Петрушка показал на свои босые ноги.

В этот и другие дни, когда Пашка приносила Петруше в поле обед, она становилась центром внимания.

Парни из колхоза подходили к Петруше закурить.

— Как, батрачок, живешь?

— Чем-то хозяюшка кормит тебя?

— Мы с молодухой ладим. Я блины персонально получаю, — подмаргивал Петруша. — Только вот пашни дюже многовато — подавиться можно.

— Ничего, — хохотали парни и поглядывали на Пашку, — ты старайся. За хозяйкой не пропадет.

Пашка вспыхивала и зло кричала на Петрушу:

— Ну ты, граф Чече, разлегся! Запрягай лошадь!..

Парни со смехом уходили.

— Ого! Молодушка-то сурьезная!

Однажды утром Пашка прочитала на воротах надпись, сделанную дегтем: «Тут живет граф Чече, последний батрак в СССР, и молодая кулачка Пашка».

В тот же день Анисья ушла к младшей дочери.

Вечером Пашка выкинула из сеней Петрушкины опорки и сундучок с бельем.

— Слышь ты, граф Чече?! Уходи!.. И без батрака проживу…

Петруша блеснул белыми зубами и скорчил рожу.

— Не могу, хозяюшка! Уж такой обет персонально дал вашему супругу — блюсти вас и хранить до его приезда.

Он забрал опорки, сундучок и пошел устраиваться на сеновал.

Пашка стала сурова, неразговорчива с Петрушей, с соседями. От этой суровости страдали и вещи. Разлетались в черепки тяжелые корчаги с помоями; истошно крича, разбегались куры, взявшие привычку наседывать на яйцах; косилась, дрожала и не сдавала молоко корова, узнавшая тяжелую Пашкину руку. Однажды в сердцах Пашка метнула в бесновавшегося жеребца вилами. Жеребец оборвал аркан, сломал запор на воротах и вырвался на улицу. Обратно привел его Никодим. После этого он ежедневно являлся во двор и клал жеребцу на ляжки примочки.

Но, несмотря на все, дом лениво и неуклюже, как старомодный корабль, двигался вперед, тучнел от новых вещей, словно принимал на стоянках все новые и новые грузы.

И Пашка все больше ненавидела этот дом. Порой ее волновали сумасбродные мысли: забрать Ромку, уйти невесть куда, и пусть все добро идет ко дну, к черту. Пусть разбредутся и одичают куры, пусть корова ночует в крапиве, пусть побьют стекла в окнах и посшибают замки. Иногда Пашка вспоминала о Григории: хорошо бы встретить его, поговорить. Она ждала, и он приходил. Но Пашка, затаив дыхание, стояла в сенях и держалась за щеколду двери: было стыдно пустить Григория, когда во дворе обряжал жеребца батрак «граф Чече».

Подошло воскресенье, престольный праздник в Дубняках. Пашка решила гулять: наварила домашнего пива, нажарила кур, послала Петрушку сзывать подруг.

— Очень горько, но пир отменяется, — доложил, вернувшись, Петруша. — В колхозе сегодня рабочий день.

Вечером забежала Таня Полякова. От пива она отказалась, но рассказала много новостей. В колхозе заварушка. Сев приостановили — не хватает семян. Колхозники ходят драть корье. Недавно было собрание, и правление крепко поругали.