Страница 20 из 61
Иронично улыбаясь, обнажая при этом покрытые желтым табачным налетом зубы, оперуполномоченный ОГПУ Власенков второй или третий раз произнес один и тот же вопрос. При этом он выпустил в лицо Пучинскому струю едкого дыма.
— Нет, не знали и не могли знать, в отчете все ясно написано, по нашему маршруту нет ни одного населенного пункта, у нас не было никакой связи. Мы вернулись согласно плану экспедиции…
— Вы опоздали на семь дней, а по законам военного времени это преступление! — зловеще улыбаясь, произнес тихо Власенков.
Пучинского прошиб пот. Его лицо дернула судорога, пальцы рук вдруг онемели. Он хотел что-то сказать, но Власенков вновь прервал его:
— Не все вы нам рассказали, не все, и в отчете своем тоже наврали, профессор!
— Я?! Как вы можете!
— Заткнись, профессор, мы все можем! — прошипел на него Власенков. — Если через полчаса я не увижу вот на этом листе бумаги подробное описание места, где находится золото, уворованное белогвардейцами у советской власти в годы Гражданской войны, ты, профессор, поедешь мыть золотой песок на Колыму!
Пучинский ошарашенно смотрел на гэпэушника, он действительно потерял дар речи. В мозгу стучал один вопрос: откуда его предположения стали известны здесь? Ведь об этом никто не знал кроме Нины, ну, еще он рассказал о своих предположениях в деканате… но это было в общих чертах, спонтанно… Идиот!
Пучинский схватился за голову руками:
— Идиот!
— Что ты сказал, сволочь? — привстал Власенков, его лицо посерело, глаза сузились до тонких щелей…
— Прошу простить, это я о себе, гражданин начальник, — пролепетал Пучинский.
Власенков вернул свое упитанное тело в кресло.
— Вот бумага, пиши, профессор, пиши, пока я добрый. На идиота ты не похож, понять должен, если это ты в своем отчете не указал, значит — укрывательство, то бишь пособничество врагам народа, а за это, сам знаешь, что полагается. А так сам доложил…
— Так я и хотел сообщить об этом, — пролепетал растерянно Пучинский.
— Вот и хорошо, вот и пишите, уважаемый, — сменил интонации Власенков, он вдруг стал добрым.
Его сочувственный взгляд обволакивал Пучинского, он встал и придвинул профессору бумагу и подал в дрожащую руку ручку. Пучинский несколько раз макнул перо в чернильницу и стал писать. Он не знал, что в соседнем кабинете, точно так же после допроса, обо всем писала Мыскова. Только потому, что их показания принципиально ни в чем не отличались, они встретились вечером дома.
Мыскова с заплаканными глазами и Пучинский с дергающейся от нервного тика щекой долго молча сидели не раздеваясь на кухне.
— Ниночка, прости меня, я идиот, рассказал обо всем на кафедре, кто-то донес, прости, родная.
Мыскова прижалась к Семену Моисеевичу, зарылась руками в его курчавую шевелюру.
— Семен, ты ни в чем не виноват, это время такое. Как бы упредить Вангола об опасности, они будут его искать.
— Не знаю, это невозможно… хорошо хоть Володька успел уехать, разве найдут они его… А и найдут, что он им скажет… только мои предположения… Господи, как ты была права, Нина…
Владимир, о котором так беспокоились Мыскова и Пучинский, ничего не знавший о происходящих в Иркутске событиях, спокойно ехал в жарко натопленной теплушке с такими же, как он, новобранцами. Он пришел в военкомат на следующий день по возвращении из экспедиции, и его сразу взяли. Знание картографии, почти законченное высшее образование — это решило его военную судьбу. «В артиллерийское училище», — размашисто написал на его деле начальник. Два часа на сборы. Эшелон уже стоял на станции. Куда повезут, не знал никто, куда-то под Москву, и ладно… Сопровождающий их сержант, чуть старше, чем они, по возрасту, держался с ними строго официально. Никто не видел, чтобы он улыбнулся. Может, потому, что недоставало у него переднего зуба… Военное обмундирование им еще не выдали, и только налысо обритые и потому сверкающие белизной головы — единственное, что их объединяло и одновременно отличало от вокзального люда, непонятно куда едущего и вообще откуда-то вдруг взявшегося, шатающегося разномастными толпами даже на небольших, раньше всегда безлюдных станциях Транссибирской железной дороги…
— Товарищ сержант, а когда нам форму выдадут и оружие?
— Придет время — выдадут.
— А когда нас на фронт отправят?
— Придет время — отправят.
— А когда?..
— Придет время — тогда…
— Да, сержант у нас что надо, грамотный, все знает… — шутили в теплушке.
Владимир как-то само собой все время был в центре внимания, его складная ловкая фигура и простое обветренное лицо с выгоревшими на солнце до белизны бровями, умение приспособить все, что ни есть вокруг, «для пользы дела», притягивало к нему людей. А когда он начинал рассказывать о своих приключениях в тайге, его слушали просто завороженно.
Даже сержант как-то подсел к ним и долго слушал, Владимир как раз рассказывал о своем злополучном купании, когда на него вышли бандиты и он остался живым только чудом, бросившись в стремнину реки.
— Я же один был, ну и купался нагишом, чего исподнее мочить, а тут эти гады. Уплыть-то от них удалось, а вот голышом в тайге, братцы, очень плохо…
— Да, мошка, поди, тебе струмент-то подпортила, — подначил кто-то под общий смех.
— Повезло, мошка уже отошла, но комар жару дал… — отшутился Владимир улыбаясь.
— Так кто же это был? — спросил кто-то из слушавших.
— Беглый уголовник, убийца по кличке Остап, и его подручные, тоже, наверное, зэки, я толком не знаю, их потом Вангол со своей группой настиг и уничтожил возле пещеры, жаль только, они, сволочи, успели старого охотника Такдыгана замучить до смерти. А он, старик этот, меня, дурня, искать вышел, да на них напоролся. Простить себе не могу, из-за меня он погиб…
— Ну, ты прям как Лев Толстой чешешь, не на фронт тебя надо, а прямиком в писатели… — с явной издевкой прогнусавил кто-то из темноты вагона.
Владимир замолчал, растерявшись от неожиданного нападения.
— Ну ты, а ну, умолкни, вошь канцелярская… — угрожающе поднялся один из парней.
— Тихо! — спокойно произнес сержант. — Ты там свое мнение оставь при себе, не хочешь — не слушай. Еще раз вякнешь — долго жалеть придется…
И, обратившись к Владимиру, спросил:
— Как ты сказал, Вангол с группой банду Остапа порешил?
— Да, а что?
— Знаком я с этими людьми был, с обоими…
— Товарищ сержант, вы знали Вангола? — удивился Владимир.
— Да и Остапа тоже довелось узнать. Не веришь? Ну-ка, помоги!
Сержант встал, расстегнул ремень и, повернувшись спиной, стал задирать гимнастерку. Кто-то из находившихся рядом помог, и все увидели на спине под левой лопаткой большой багровый шрам.
— Это Остап меня ножом в поезде убивал, да не смог, я двужильный, так врачи в госпитале сказали. Выжил. А вот Ванголу от души благодарен за то, что он этого гада порешил. На совести этого зверя не одна жизнь безвинно порушенная, хотя какая там у него совесть, не было у него ее никогда. Ну да ладно, теперь эта гнида уже никому зла не причинит. А когда ты Вангола-то видел?
— Дак вот недавно, две недели как расстались в тайге, мы с экспедицией в Иркутск, а он со своей группой на железную дорогу к Улан-Удэ пошел.
— Жаль, я тогда очень плох был, тяжелое ранение, не поговорил толком с этим Ванголом, но мужик он что надо. Я ведь через него жену себе нашел, сказал он мне — ждет тебя она и любит, я и поверил ему, и не ошибся, а мог бы мимо пройти, война, дескать… Вот так вот. Мало ли где встретишь его, поклон от меня передай и скажи, что помню его и всегда рад буду ему помочь. Может на меня положиться.
Все это сержант говорил при всех и в полной тишине. Только стук колес да его тихий голос. Когда он замолчал, все с облегчением вздохнули. Может, оттого, что поверили, что добро всегда побеждает зло, может, потому, что поняли, что есть настоящие верные друзья на этой земле.
Рано утром эшелон остановился. Владимир выскочил на насыпь, какая-то женщина подошла к нему и протянула кастрюльку с вареной картошкой: