Страница 3 из 68
Дневники, записные книжки поэтессы становятся смысловым ключом к «антиутопическим» повестям Барковой: «Восемь глав безумия», «Как делается луна», «Освобождение Гынгуании». Здесь возможны параллели с творчеством Г. Уэллса, О. Хаксли, Дж. Оруэлла, Е. Замятина.
Каждая повесть представляет собой картину деградации человеческого общества, его неотвратимое движение к гибели. Однако, в отличие от классических антиутопий XX века, Баркова в своих прозаических произведениях максимально сокращает зазор между настоящим и будущим. Писательница склонна думать, что временной запас стабильности у человечества кончился, и не какое-то отдаленное будущее, а именно сегодняшняя действительность заключает в себе смертельную опасность для всех и каждого.
В повестях Барковой доминирует интеллектуально-диалогическое начало. На относительно малом пространстве прозаического текста сконцентрировано напряженное действие, связанное, прежде всего, с противостоянием различных точек зрения на жизнь. Особенно показательна в этом плане повесть «Восемь глав безумия», представляющая собой столкновение, многосоставный диалог героини, за которой узнается сам автор, с дьяволом, принявшим облик заурядного пенсионера-рыболова.
Эта повесть является своеобразной пародией на классическую дьяволиаду. Князь тьмы, когда-то гордый, уверенный в своей победе, выведен здесь усталым и понурым субъектом, обиженным на людей за то, что они отвернулись от Бога и Дьявола, попав во власть нового духа — всемирной Пошлости. Мировая интрига иссякла. Человечество вступило в эпоху пародий. «Пошлость, — жалуется черт, — единственная пища человека вашего последнего времени. В мировом плане мы не предусмотрели такую возможность». И далее «черт-рыболов» демонстрирует две модели будущего. Западную, где царит материальное благополучие, но полностью отсутствует личностное начало, и коммунистическую, основанную на насильственном подавлении особого элемента, названного учеными индивидуалином. Крайности сходятся. И та, и другая модель призваны подтвердить генеральный тезис черта: «Мир погиб давно. Духовно вы все мертвецы».
А как же на это реагирует наша героиня? Она во многом соглашается с чертом, но духовная капитуляция перед тотальной силой пошлости ей глубоко претит. Она готова на крайний шаг, на гибель, чтобы сохранить свое творческое «я».
Бунт разума, не желающего подчиниться тотальной нелепице жизни, ощутим и в повести «Как делается луна», где рассказывается о военном заговоре советских демократов, вполне соотносимом с перестроечными событиями конца 80-х — начала 90-х годов. Авторское отношение к этому заговору весьма иронично. Происходящее напоминает героине (опять alter ego автора) бал в пользу гувернанток из романа Достоевского «Бесы». Свершившийся переворот — это результат деятельности новоявленных Верховенских. И «порядочный» либерал-демократ Альфский — глава заговора, использующий «бесовские» средства, — исключения из этой компании не составляет.
Свою ироническую ноту вносит проза Барковой и в сегодняшние споры о глобализации мира. Примечательна в данном случае повесть «Освобождение Гынгуании», где речь идет о далекой, полудикой стране, готовящейся к вступлению в мировое сообщество. Новоявленные правители государства, получившие европейское образование, мечтают о том, чтобы их отсталая, дикая страна приобщилась к благам цивилизации, к миру, где читают Данте и Шекспира, слушают Баха и Бетховена. Но прекраснодушные мечты премьер-министра и министра культуры Гынгуании не разделяет министр иностранных дел — Жан Донне. Да, он признает: его страна дика, «звериность» здесь на каждом шагу. Это не может радовать. Но разве не звериный характер носят бесконечные войны белых? Гынгуанцы выражают свои эмоции воем, фырканьем, рычанием. Но и в Европе снижается словесный запас, призванный передавать сложную гамму человеческих эмоций. В так называемом цивилизованном мире утрачивается великая власть искусства над душами людей. В сущности, весь мир становится огромной Гынгуанией, а потому, утверждает Донне, «лучше ползать на четвереньках в буквальном смысле, чем в переносном. Ползая на четвереньках, можно сохранить свою внутреннюю свободу…». Мир должен, по мысли этого героя, естественным путем пережить свою судьбу. Из гниения и смерти вырастет новая жизнь. Донне тайно уводит гынгуанцев в неизвестном направлении. И автор, похоже, одобряет этот шаг героя.
Баркова предпочитала природно-животный инстинкт стадному коллективистскому существованию, которое ставит человека в рабскую зависимость от идиотских обстоятельств, дебильных, но страшных идей, тоталитарного насилия и т. д. Отсюда «ироническая фантастика» (определение Барковой), фельетонно-гротесковый стиль ее прозы, склонность к памфлету, заставляющая вспомнить традиции Салтыкова-Щедрина, Гоголя, Чехова, а из западных писателей — столь любимого Барковой Анатоля Франса.
Надо отметить и другое. При всей склонности к сарказму, ироническому письму Баркова в своей прозе, пусть и в потаённом виде, сохраняет трагический лиризм, свойственный ее стихотворному творчеству. В эпоху крушения гуманизма, расчеловечивания личности она оставалась гуманистом-стоиком, тоскующим, говоря словами К. Леонтьева, по «цветущей сложности жизни», преданным изначальной идее «духовного творчества» как главного дела жизни. И в этом ее отличие от мелкотравчатых постмодернистов, возводящих в культ всевозможную низость.
Баркова мечтала создать политический роман, от которого остро пахло бы, как сказано в ее дневнике 46-года, «язвительным гением Макиавелли». Мечта эта осталась неосуществленной. Да что там роман! Даже небольшие повести, рассказы, эссе, составившие эту книгу, дошли до нас в черновиках, без последней авторской правки. Впрочем, о какой правке может идти речь, если прозаические произведения и после смерти поэтессы (апрель 1976 года) находились под арестом… И все-таки чудо свершилось. К нам возвращаются рукописи поэта, чье имя уже не вычеркнуть из истории литературы. Кажется, сбывается желание Анны Барковой, высказанное ею в гулаговских стихах пятидесятых годов: «Может быть, через пять поколений, // Через грозный разлив времен // Мир отметит эпоху смятений // И моим средь других имен».
Проза
Как делается луна
Луна делается в Гамбурге, и прескверно делается.
Делает ее хромой бочар, и видно, что дурак:
никакого понятия не имеет о луне. Он положил
смоляной канат и часть деревянного масла,
и оттого по всей земле вонь страшная, так что нужно
затыкать нос.
Мания преследования — ужасная вещь, но еще ужаснее страдать манией преследования и быть вынужденным скрывать ее от окружающих.
В последний год это было моим главным занятием. Как политическая преступница, «враг народа», в 1947 году я была арестована и осуждена на 10 лет. Через 8 с лишним лет меня освободили как инвалида, а вскоре я узнала, что срок наказания сокращен мне до 5 лет и я амнистирована.
Вернулась я в Москву и… оказалась без права на жительство. Прописка амнистированных в связи с волной недоброкачественных событий[1] (был 1956 год) крайне осложнилась; свеженький, слабенький либерализм быстро выветрился. Я осталась в нетях. Из арестантки я превратилась в проблематического человека. Я не состою в списках ни живых, ни мертвых. И все-таки я существую, ночую у знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людей.
Я прислушиваюсь к каждому шороху в передней; каждый мужской бас, грохочущий в квартире, кажется мне басом участкового; каждый шепот — шепотом справляющегося обо мне шпика. Каждый косой или слишком пристальный взгляд соседей вгоняет меня в скрытую внутреннюю панику: узнали? донесли? донесут?
При всем этом я должна сохранять (и сохраняю) равнодушно скучающий, спокойный вид, чтобы не вогнать людей, приютивших меня, в пущую панику, в шкурный страх: вот, мол, связались, как бы чего не вышло… потянут, оштрафуют.
1
…волной недоброкачественных событий… — Имеются в виду Венгерские события 23 октября — 4 ноября 1956 г.: восстание, вызванное недовольством политикой, проводимой правящей Венгерской партией труда, и жестокое подавление его советскими войсками. (В Будапеште было 1800 убитых и 12 000 раненых.)