Страница 20 из 46
— Точно! Мы сшили что-то похожее из плотной темно-зеленой шерсти дешевенькой, мнущейся. Но какой роскошной я чувствовала себя в Америке! Кстати, там действительно бушевали бои вокруг диоровского костюма. В Нью-Йорке толпы разъяренных домохозяек разгромила витрину магазина, где была выставлена эта модель, а на показе коллекции стали срывать юбку с манекенщицы Рене, демонстрировавшей «Бар». Женщины считали, что не время тратить ткани и деньги на шикарные туалеты. — Ди торопилась увести воспоминания в от пугающей темы. — Эти жестокие воительницы не понимали, скольких несчастных спасли от депрессии и безумия дурацкие мысли о платьицах, юбках, пуговках… Как раз тогда вышли первые духи Диора — «Мисс Диор».
— Прекрасно помню. — Эн нахмурилась. — В Европе было куда хуже. Мыло с карболкой, жиденький суп из американских консервов — и заветная пробирка с пару граммами женского счастья… Я купила себе «Мисс Диор», продав серию расписанных в японском стиле открыток… Мы никогда не доберемся до сути, болтая о пустяках. — Эн строго посмотрела на сестру: — Не перебивай меня, пожалуйста.
…Короче — мы завершали второй год обучения в Университете. Я без ума от Густава Климта, ты — от Эгоне Шилле. Я завязывала волосы на макушке в хвост, ты постриглась и зачесывала кудряшки по модели «венчик мира». Никто даже в шутку не называл нас «Энди».
Когда пришла телеграмма из Нью-Йорка — в Америку поехала ты. Вероятно, так распорядилась судьба — мы бросили жребий старой греческой монеткой.
— Копией. Там был мужской профиль в лавровом венке. Одним глазом он смотрел на меня словно подмигивая. Ведь тогда мне казалось, что все обстоятельства складываются против — свадьба снова откладывалась. Вначале Она сорвалась из-за Родриго, который поторопился залечить свой позвоночник.
«Я хочу внести тебе в наш дом на руках!» — упрямо твердил он и, конечно же, перенапрягся на тренировках. Его снова усадили в инвалидное кресло. А тут как раз случилось несчастье с отцом… Эн, тебе не кажется, что в нашем семействе слишком часто болеют?
— Но ведь отец поднялся после операции довольно быстро — уже в феврале. А ты задержалась в Америке, потому что хотела совершить с ним и Джейси морской круиз, о котором давно мечтала.
— Кругосветное путешествие, Эн, — уточнила Ди. — Мы же изо всех сил старались вытащить тебя! Маме уже ничто не угрожало. Но ты уперлась и не поехала.
— У меня были серьезные причины. Да, Грег. Но ты ведь даже не знаешь, как это началось. Однажды в апреле я опаздала на занятие по истории живописи. Ты помнишь профессора Фицке? О, его львиная седая шевелюра, сводившая с ума девчонок! Элегантные костюмы серебристого цвета и запах лаванды! Он душился только «Ярдли». Студенты приходили на его занятия особенно нарядными. Ведь профессор имел привычку, говоря о мировых шедеврах живописи, ссылаться на кого-нибудь из учеников.
— «Обратите внимание, мои юные друзья — „Лютнистка“ Караваджо по колористической гамме близка мадмуазель… Жанне. Однако, многие исследователи считают, что художник изобразил здесь юношу. Посмотрим на господина Келлета. Не смущайтесь, мой друг, вы вполне могли бы служить источником вдохновения для живописца». И все в аудитории сворачивали шеи, глазея на указанных героев. — Ди рассмеялась.
— Поэтому я тогда и опоздала, — продолжила Эн, — меняла блузку пять раз. Ведь я знала, что предстоит лекция о Боттичелли и тайно надеялась олицетворить для Фицке «Весну». Распустила кудри, подкрасила губы, совсем незаметно, размазав помаду мизинцем и совершенно замучилась с туалетом. Хотелось нечто-то воздушное, девственно белое, но таковое отсутствовало и пришлось облачиться в пеструю, шифоновую блузку, в мелких бутончиках и лепестках. Юбка, после того, как ты отбыла с большей частью скудных нарядов, у меня осталась одна.
С духами все было предрешено заранее и естественно. Именно для такого случая у меня и хранилась крошечная пробирка «Мисс Диор». Как жаль, что «Диориссимо» появились позже. Вот уж то, что — весна! Дыхание ландышей, фиалок, гиацинтов, побуждающейся женственности, предчувствие бурного цветения… Предчувствие… — Эн задумалась. — Конечно же, оно было. Да ещё какое! Я думала лишь о любви, невероятной, сказочной любви…А как могло быть иначе?
Такая расфуфыренная я влетела в переполненный унылыми людьми вагончик трамвая. Домохозяйки с кошелками повернули ко мне носы — «Мисс Диор» праздновали победу.
Трамвай тащился еле-еле. Последнюю остановку я пробежала прямо через газоны сквера, усыпанные крошечными маргаритками. В коридоре было пусто, торжественно блестел натертый паркет, за окнами, роняя цветы, поднимали ветки старые каштаны. Подкрадываясь, распахиваю дверь в аудиторию и — вижу его! Все столы заняты, а прямо против двери под окном на стуле сидит парень, появившийся у нас впервые. Мы очень долго смотрели друг другу в глаза, что-то вспоминая, чему-то удивляясь и радуясь… То есть — в полном столбняке и недоумении, как положенно в таких судьбоносных случаях. Всю эту прорву времени Фицке держал указку на груди Венеры, спроецированной на экран, а все студенты, разинув рты, ждали бури.
Произошло чудо: незнакомец предложил мне свой стул, а профессор, ограничившись лишь строгим взглядом в мою сторону, обратился к аудитории: «Продолжим рассуждения, друзья мои…»
Думаю, все тогда заметили, что Боттичелли писал своих богинь с меня. Мои щеки горели, а грудь взималась под тонкой блузкой — ведь я бежала от самого Бургтеатра… Ах, нет! Все дело было в том, что незнакомец остался стоять прямо за моей спиной, слегка прислонившись к стене и сложив на груди руки. Он был очень высок и, очевидно, для такого события, как лекция Фицке, постарался выглядеть импозантно. Во всяком случае мне больше не приходилось видеть Грега в костюме… Клянусь, Ди, ещё в дверях, едва заметив его у освещенного солнцем окна, я поняла — мы связаны навсегда. — Эн сделала паузу и призналась: — Такое, конечно, случается с девицами не единственный раз. Но лишь однажды предчувствия сбываются. Это был именно тот случай.
Парень не мог не привлечь внимания. Неординарно выразительный, грациозно неуклюжий, как молоденький породистый конь. И грива волос до плеч — в тк времена такое позволяли себе только художники. Я вижу до сих пор движения чуть сутулой, застенчивой спины, его длинных рук, подающих мне стул. Не думаю, чтобы какое-то иное человеческое существо производило на меня столь захватывающее впечатление.
— Ты влюбилась с первого взгляда. Это же понятно. И он тоже — вот и проскочила такая мощная искра. Тогда я не понимала этого, Ди.
— Я тоже. Григорий Армет-Ордынцев, уже заканчивающий медицинское отделение в Англии был принят к нам в группу из-за своих с выдающихся способностей. Он великолепно рисовал — точно, своеобразно, прямо слету. Прилично играл на фортепиано и здорово разбирался в музыке. А кроме того, отчаянно любил животных и мечтал лечить всех — и людей, и собак, и морских свинок. Естественно, ему трудно было понять, кто он есть на самом деле. Хватался за все — и везде преуспевал…
После занятий он проводил меня к остановке. Мы о чем-то болтали, пропустив три или четыре трамвая, а потом пошли по Рингу налево. Я появилась дома лишь вечером. Помнишь эти шестиэтажные муниципальные корпуса? Жильцы-студенты и эмигранты. Четыре комнаты выходят на лестничную клетку, где находятся двери в туалет и душ.
— Как же не помнить, Эн, я ж провела там почти два года. До того, как уехать в Нью-йорк. Тогда мы впервые разминулись надолго, и ты осталась одна.
— Стоял теплый душистый апрель с долгими ясными, прозрачными вечерами, абрикосовыми лепестками, кружащимися словно метель в аллеях Пратера.
«Здесь как в Питергофе… Такая же сирень и ландыши…» — умилялся Гриша, а я глядела на него с насмешливым прищуром: Грег никогда не бывал в России. Его отец — Клайв Армет — английский еврей служил до октябрьских событий в посольстве Великобритании. В Питере он и женился на Ольге Ордынцевой — дочери чиновника министерства просвещения. Супруги покинули Россию с началом первой мировой войны. Григорий родился в Лондоне, там учился в медицине, вдруг почувствовал себя художником и прибыл в Вену, чтобы заняться живописью… Так что, русского в нем было не очень много… И тем не менее Россия связывала нас. Мы говорили по-русски, упиваясь звучанием непонятной для австрийцев речи, горячо обсуждали Бунина, Набокова, как некую особую ценность, принадлежавшую только нам. Кажется, он видел во мне героиню некой русской, навсегда сгинувшей в омуте истории Антарктиды — набоковскую Машеньку или уездную барышню, из бунинских рассказов. Он говорил, что «Подвиг» Набокова — про него. Про страстную жажду и самоубийственную нелепость возвращения. В те годы страной правил Сталин. А Грег все время бубнил стихи Набокова: