Страница 26 из 65
Петелин засмеялся и снова пригласил к себе.
Делать было нечего. Стараясь казаться незаметным, низко пригнувшись, Рюрик тенью заскользил к адмиралу. Тихо сел и тут же почувствовал толчок справа.
— Что? — шепотом спросил Тимофеев.
— Ты — Герой Советского Союза. — Жильцов сжал его руку. — Поздравляю.
— Тише. На нас смотрят…
Он готов был провалиться сквозь землю, когда со сцены донеслось:
— Тимофеев Рюрик Александрович.
Жильцов подтолкнул друга:
— Иди… Да иди же… Министр зовет…
Не смотря ни на кого, Рюрик поднялся на сцену.
— Он что, прямо с лодки? — спросил кто-то в президиуме.
— Тише. Видите, он и так сейчас сгорит от смущения. В безгласый пепел превратится. Одежда солдата — лучшая одежда. — Рюрик поднял глаза и с благодарностью стал искать того, кто только что бросил ему спасательный круг. Но найти не успел. До него уже донеслись слова Министра обороны:
— …Поздравляю вас.
Маршал быстро проколол материю, и Рюрик увидел на своей груди Золотую Звезду.
Праздники бывают не ежедневно, и совершенное «Ленинским комсомолом» уже начало подергиваться дымкой воспоминаний. Уже не одну, не две и не три новейших атомных субмарины принял флот, и нужно было обучать команды, оттачивать мастерство командиров. Для Петелина и Сорокина отсчет времени стал похожим на взбесившийся кинематограф: дни летели так стремительно, что не только недели — месяцы казались едва различимыми мгновениями.
Потому и перемены подкрадываются незаметно, и, когда однажды Петелин сказал Сорокину:
— Ну, что же, Анатолий Иванович, ты начинал, тебе и продолжать… — тот не понял:
— Что продолжать?
— Меня переводят. Заместителем командующего флотом. В командование соединением вступаешь ты. Завтра вылетаем в Москву. На утверждение. Главком тебе пару напутственных слов скажет. Смотри, какие дела начинаются! Раньше, можно сказать, осваивали атомные. Принюхивались к ним. А теперь атомный подводный флот вышел в океан. Большое у него плавание… Так что все наши дела еще раз обмозговать надо… Одним словом — завтра летим в Москву.
В Приморск на испытание опытной установки они прилетели вечером.
За окном лютовал ветер, и, когда просидели часа два в маленьком ресторанчике при гостинице, где кормили рыбой, неведомой из-за костлявости своей породы, и позапрошлогодними булочками, встал вопрос, куда себя девать.
— Пойду спать! — Командир решительно встал из-за стола. Утром — работы невпроворот. К тому же нужно переварить блюда этой тончайшей французской кухни, — он кивнул на почти нетронутую тарелку с тем, что в меню пышно именовалось «караси в сметане».
— Да, — философски резюмировал Николай. — На таких карасях и на такой сметане не разжиреешь. Может, в город сходим? — Он повернулся к Борису. — В кино, глядишь, забредем. Или еще куда…
— Не хочется. Посмотри, что на улице творится… Пойду в номер. Письма напишу.
Лениво подошел официант, неопределенного цвета салфеткой смахнул со стола крошки прямо на пол и, взглянув на тарелки, деловито осведомился:
— Не понравилось?
— А как вы думаете?
— Конечно, у нас — не московский «Метрополь». Но могу предложить французский коньяк. Вчера завезли.
— Нет, отец, не надо… Поздно уже… Пусть директор этот коньяк пьет…
— И карасями закусывает, — Борис рассмеялся…
— Ну, как знаете! — официант обиделся. — Я думал, как лучше…
Он направился к соседнему столику, где восседала шумная компания лохматых юнцов и визгливых девиц.
— Зеленая молодежь гуляет! — командир кивнул в их сторону.
— Лоботрясы какие-нибудь, — Борис поморщился. — И в Москве, и в Ленинграде, и в Приморске обязательно таких встретишь. Идемте, — он встал из-за стола. — Письма, пожалуй, напишу. Все равно вечер девать некуда.
В номере уютно горела настольная лампа, и Борис, примостившись в мягком кресле, стал писать письмо матери.
Заклеив конверт, прошелся по комнате. Лечь спать? Не хочется. Пойти прогуляться? Куда?
«Ни щи не радуют, ни чая клокотанье», — вспомнил он чьи-то строки. Что происходит с ним? Вроде бы все складывается отлично, и метаться вот так по номеру нет решительно никаких причин.
«Просто хандра, нервишки, — успокаивал он себя, раздеваясь. — А может быть, волнуюсь перед испытаниями? Но мало ли уже было этих испытаний? Несравнимо более тяжелых, чем завтрашнее. И в конце концов, что такое испытания? Просто чуть-чуть больше нервной нагрузки, чем в обычном походе. Океан — это ведь тоже не прогулка в кино. Никогда не знаешь, что он выкинет через полчаса…»
Борис уснул быстро, как засыпал тысячи раз в походе. Не мог он предполагать, что неотправленное еще письмо — последние написанные им строки и что наутро придет страшная минута, некогда будет выбирать и раздумывать, нужно будет мгновенно решить для себя вопрос — твоя жизнь или жизнь товарищей.
Это только в философских трактатах мужество измеряется протяженными во времени категориями. Бывают мгновения, когда вся философия бытия становится пламенем, сжигающим и прошлое и будущее.
Но человек идет в это пламя, потому что не может поступить иначе.
Утром проснутся города, и миллионы людей отправятся по извечным своим маршрутам. В поездах, метро, автобусах и в самолетах зашелестят страницы свежих газет. Мир узнает, что какой-то латиноамериканский генерал составил заговор, кто-то у кого-то выиграл чемпионат по шахматам, а сборной «Динамо» предстоит весьма ответственный матч. Что в Адлере температура моря +22 градуса, а в Мурманске ожидается дождь со снегом.
О Борисе газеты не напишут ни строчки. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Такое у него дело. Такая профессия: слишком много на свете джентльменов, которые бы не пожалели ничего, чтобы хоть на миллиметр приоткрыть завесу над тем, что должно быть до срока прочно и наверняка спрятано.
Не одна весна прошумит над землей, пока не истечет этот срок, и люди, живущие в далеком северном городке на улице лейтенанта Корчилова, долго еще будут думать, что внезапно исчезнувший, посланный, видимо, куда-то по специальному заданию, их знакомый лейтенант Борис Корчилов и тот, совершивший, по слухам, где-то и когда-то нечто необыкновенное, что эти два Корчилова — всего лишь однофамильцы.
Командир нервно поежился.
Что-то случилось с ним, и он знал это определенно. Теперь он уже не мог и жить и чувствовать по-старому, и прежними глазами смотреть на мир, и радоваться счастью так, как это было вчера. Такое происходит с людьми, когда они теряют самых близких. Ощущение жизни приобретает горьковатый привкус, и тень пережитой печали уже неотделима от любых движений души — будь то радость или горе, счастье или неприятности.
Может быть, мы становимся мудрее, познавая еще одну ненавистную нам грань бытия. Возможно, иной мерой измеряем степень ответственности за все, что происходит вокруг. А быть может, понимаем, что пустота, образовавшаяся с уходом друзей, невосполнима, хотя мы и пытаемся заполнить ее своей энергией и своим трудом. Какие-то связи мира оборвались, а ушедшие продолжают жить в наших словах и поступках, потому что они — не безликая материя. Они в чем-то тоже формировали и нас, и наши представления, наши симпатии и антипатии. И этот невидимый таинственный процесс продолжается, ибо нередки мгновения, когда мы вдруг глядим на происходящее их глазами, ставим себя на их место, и пытаемся представить, как бы они повели себя в тех жизненных ситуациях, в которые попадаем сами.
Слово «опыт» здесь ничего не определяет. Человеческие судьбы высекают не только огонь, освещающий путь другим, но и сами по себе входят в нашу судьбу, в наши чувствования, в наши боль и радость.
Сейчас, когда уже ничего нельзя было поправить и невозможно было изменить решение, внутренний голос неотступно спрашивал его: правильно ли он поступил, выбрав именно Бориса Корчилова? Человека, у которого еще все было впереди — нескончаемая дорога и морей, и творчества, и просто отпущенного каждому судьбой счастья. Разве не мог послать он на этот отчаянный шаг более пожилых, кто успел все-таки кое-что и повидать на этой земле, и пережить, и насладиться жизнью.