Страница 17 из 65
Тревога бродит по планете. Вспарывают глубины стремительные тела ракет, идущих из-под воды на далекие пока учебные мишени, отстоящие от старта на тысячи километров. Вздрагивают гидроакустики от рева винтов громадных авианосцев, всегда торопящихся крейсеров, старающихся скрыть свой бег атомных подводных ракетоносцев и морских москитов, яд которых не менее смертелен, чем укус огромного хищника. Повидавший всякое, полюс ошеломленно затихает, пропуская в грохоте лопающихся льдов невиданные черные субмарины, стряхивающие с рубок тут же застывающие потоки. Расстояния умирают под крыльями гигантов авиации, несущих под плоскостями изготовившуюся к прыжку смерть. А ведь флот — только составная часть в формуле мощи государства, ее вооруженных сил.
Космонавты называли землю «прекраснейшей из планет». А она металась в ночах, прислушиваясь к неизвестно что сулящему ей гулу.
Белые ночи приходят в Ленинград внезапно. Правда, люди замечают, как с каждым днем все позднее начинаются сумерки. Но вот однажды, задержавшись у приятеля или возвращаясь поздно с дачи в воскресенье, они обнаруживают, что ночи, собственно, нет. Мягкая акварельная дымка делает невесомыми глыбы дворцов и башен, силуэт Петропавловки, кажется, парит над Невой, и Летний сад становится старинной литографией.
В такие ночи нетрудно представить себе Пушкина у Лебяжьей канавки, Ленина, идущего на конспиративную квартиру, крейсер «Киров», поднявший стволы в бледное блокадное небо.
Державные ночи Ленинграда. Застывшая музыка. Овеществленная легенда.
Тысячи раз проходил Борис этими улицами и площадями, а только, может быть, сегодня чувствовал свою уже никогда не отключаемую сопричастность с ними. Привычка вдруг трансформировалась в грусть, и, хотя он знал, что придет сюда еще не раз и не два, ощущение того, что он уже перешагнул порог, не проходило.
Редкие парочки с любопытством разглядывали молоденького лейтенанта с пухлыми губами, словно поджидающего кого-то на набережной.
Сам по себе флотский лейтенант в Ленинграде — не редкость. «Дзержинка», училище Фрунзе выпускали в большое плавание будущих Нахимовых и Макаровых.
Во всяком случае, каждый, кто счастливо бросал украдкой взгляд на горевшие на погонах новенькие звездочки, в душе мечтал стать если уж не Макаровым, то, во всяком случае, командиром стоящего корабля. Большое море, хотя и были не одна и не две практики, для многих еще гремело не столько реальными штормами, сколько заманчивым гулом книжных баталий. Но это не мешало им чувствовать себя опытнейшими морскими волками, и, возможно, в этом и состоит счастье юности: смотреть на мир доверчиво и открыто. Если ты щедро даришь душу, то ожидаешь от людей и мира ответной волны доброжелательства.
Борис не был в этом смысле исключением…
Нелю он узнал издали, и, может быть, от всего этого волшебства, разлитого вокруг, от звучащей в его душе радости, она, знакомая ему до родинки на тонкой шее и каждой ресницы над всегда какими-то изумленными, влажными глазами, — она показалась ему красивой.
Только что, минуту назад, возникший в его голове и строго продуманный план серьезного разговора, кажется, опять полетит к черту. «Тряпка, — обругал себя Борис. — Вот так всегда. Таешь от одного ее приближения… Тряпка и ничтожный бесхарактерный человек… А еще, называется, моряк…»
Она перелетела горбатый мостик над Лизиной канавкой и привычно, словно отдавая дань необходимому, но не очень нужному, по ее мнению, ритуалу встречи, коснулась губами его щеки.
— Здравствуй!.. Давно меня ждешь?
— Не очень… — Он пытался взвинтить, обозлить себя. — Всего каких-то несчастных сорок минут. Ты, как всегда, — точна.
— Ну не сердись, пожалуйста!.. Пока одевалась, пока причесывалась…
— Все понятно…
— Борька, мы же договорились не дуться друг на друга по мелочам. Ты нарушаешь конвенцию… Куда пойдем?
— На набережную Шмидта. Если, конечно, не возражаешь…
Они долго молчали. Пока перешли Дворцовый мост и оказались около университета. Набережные казались пустынными. Днем люди спешат, мельтешат перед глазами. Сейчас редкие парочки были заняты сами собой, и тишина, необыкновенная тишина властвовала в городе. Был слышен даже плеск весел на лодке, медленно двигавшейся у противоположного берега.
— Значит, скоро расстанемся, — нарушила молчание Неля. — Грустно это, Борис. Мечтали быть вместе. А теперь? Мне же еще два года учиться…
Она говорила таким тоном, как будто прощалась.
— Разве два года так много? Люди ждут и дольше. — Он задумался. — Если, конечно, хотят дождаться.
— На что ты намекаешь?
— Ни на что. Тревожно, Нелька, мне как-то, — признался Борис — С неспокойной душой уезжаю.
— Ревнуешь? — рассмеялась Неля. — Это хорошо. Значить, любишь. А насчет тех, кто дожидается, а кто нету это бабушка еще надвое сказала. Вот приедешь ты на Север, встретишь какую-нибудь полярную амазонку и меня — из памяти вон.
— Ерунда… Разве я от тебя раньше не уезжал?
— Уезжал. На практику. Так там, если и захочешь найти девушку, начальство не позволит. А теперь ты самостоятельный человек. Офицер. Тебе теперь все можно…
Борис насупился. Нет. Так опять серьезного разговора не получится. А сказать все, что он думает, надо.
— Я хочу с тобой поговорить серьезно. И прошу, чтобы ты меня правильно поняла. Без обиды. Все это очень сложно, но попытаюсь объяснить… Видишь ли, у людей разные характеры. И естественно, разные чувства. Вроде бы я не имею права читать тебе нотации. Тем более спрашивать каких-либо отчетов. Ты мне не жена. Хотя, по моим понятиям, и замужняя женщина вправе строить свою жизнь так, как считает правильным.
— Не собираешься ли ты меня учить, как жить?
— Не собираюсь…
— Какое же ты имеешь право говорить мне все это?
— Только одно: я отношусь к тебе серьезно. А в серьезных делах не должно быть фальши. Так что все, что я собираюсь тебе сказать, в равной степени относится и ко мне. Вернее, к тому, как я понимаю все это…
— Скажи, пожалуйста! Корчилов стал философом. Что-то раньше я в тебе этого не замечала.
— Не ерничай. Можно хоть раз в жизни без идиотских смешков?
— Ого! Уже и идиотских. А не кажется ли тебе, что ты не очень-то выбираешь выражения?
— Послушай, я не хочу ссоры. Но мне нужно для самого себя и для тебя выяснить очень важные вещи.
— Что ж, давай. Это даже любопытно…
— Понимаешь, у нас не было откровенного разговора до конца. А он нужен. Мы с тобой знаем друг друга уже не один год. Но юношеская дружба и любовь — это все же разные вещи.
— Очень интересно. К чему ты клонишь?
— К одному. Я предлагаю тебе стать моей женой. Я люблю тебя.
— Странное объяснение в любви. С такими предисловиями!
— Я не был бы честен по отношению к тебе, да и к самому себе, если бы не высказал, как ты называешь, в этом «странном объяснении» все до конца. То, что я тебя люблю, сознайся, для тебя не было тайной. О таком догадываются.
— Ну, предположим…
— Не подумай, что я ревную, когда ты даешь надежду некоторым и другим ребятам во что-то верить…
— Почему тебе должно не нравиться, если я многим нравлюсь. Наоборот, этим можно гордиться.
— Не знаю. А ты не задумывалась, что в таком случае ты этого «кого-то» просто обманываешь? Когда человек серьезно любит, честно ли, — может быть, я прибегаю слишком к крепкому слову — плевать на это чувство. Не честнее ли прямо сказать ему о своем истинном отношении.
Неля поежилась.
— Странная у тебя философия, пустяки возводить в принцип. Да еще рассматривать с глобальных позиций.
— Не знаю, что лучше. По мне, философия честности всегда хороша. А если ее придерживаешься — требуешь честности и от других. По-моему, любовь — не разменная монета. Дело здесь не в подозрениях. Женщина может нравиться многим, но создать вокруг себя такую атмосферу, что любому станут ясны ее истинные отношения и к мужу, и к окружающим, и к тем, наконец, кому она нравится. И кроме самой женщины, этой атмосферы — сколько муж ни ревнует — никто не создаст. Короче, мне бы хотелось, я мечтал о таком, чтобы наша любовь не жила в атмосфере подозрительности. Ни с моей, ни с твоей, ни с чьей стороны.