Ксеркс

Ксеркс, Царь Царей, восседал на высоком помосте над ревущим залом, достойный восхищения, зависти и... жалости.

Виночерпий Спитама, поднося царю кубок, опускал долу глаза, не смея глянуть на лицо грозного властелина.

Советник Артабан, приблизившийся с докладом, пал на колени и облобызал ковёр перед помостом.

Гидарн, начальствовавший над телохранителями, подступил к своему господину, прикрыв рукавом рот, дабы его дыхание не оскверняло повелителя мира.

И всё же среди всех видов кажущегося благоденствия, которые судьба может обрушить на человека, не было проклятия горшего, чем лежавшее на Ксерксе. Быть смертным, недолговечным и называться богом; иметь не друзей, а рабов; не располагать возможностью пожелать чего-либо, ибо все прихоти его немедленно исполнялись; жить, когда даже случайное твоё слово возводится в веление божества; не иметь права признать ошибку, какой бы ни оказалась её цена; стоять над всеми человеческими слабостями — такие жестокие требования предъявляла неограниченная власть властелину двадцати сатрапий.

Ибо царь Ксеркс был человеком — средним во всех своих устремлениях, способностях, склонности к добру и злу. Бог или гений сумел бы стать над столь страшной изоляцией. Ксеркс не был ни тем ни другим. Церемониал персидского двора не оставлял ему почти никаких удовольствий. Любая новизна — редкое ощущение, возможность изменить сонное великолепие, проявив удивительную щедрость или потрясающую жестокость, — не важно, что именно, — была запрещена владыке. В ту ночь Ксеркс находился в непривычно благосклонном настроении. Возле локтя сидевшего на престоле царя стоял единственный человек, которого, пожалуй, можно было назвать другом, а не рабом царя, — Мардоний, сын Гобрии, носитель царского лука, знатнейший среди всех персидских князей и наиболее близкий из них к владыке.

Спитама подавал вино, а царь, сочувственно кивая, внимал повести о приключениях князя в Элладе. Ксеркс даже пожурил своего зятя за пренебрежение к собственной безопасности и жизни жены среди племени, которому скоро предстояло испытать на себе всю арийскую мощь.

   - Служа тебе, всемогущий, — невозмутимо отвечал князь, — я буду рад сгинуть, и не только я, но и тысячи знатнейших персов и мидян охотно пойдут на смерть, чтобы прославить своего властелина.

   - Благородное слово, Мардоний. Ты — верный слуга. На пепелище Афин я вспомню тебя.

Царь протянул десницу и благосклонно прикоснулся к руке носителя своего лука; жест этот заставил хранителя табурета, держателя зонта, носителя колчана и ещё дюжину высокородных вельмож прикусить губы от зависти. Гидарн, дожидавшийся удобного мгновения, решил преклонить колени на нижней из ступеней престола.

   - Всемогущий, спешу доложить, что в твоём стане пойманы некие жалкие эллины, лазутчики, явившиеся, чтобы разведать твои силы. Что велишь? Насадить на кол, распять или бросить в клетку с гадюками?

Царь был настроен великодушно:

   - Они не умрут. Покажи им войско, всю мою силу, и отошли назад к собратьям-мятежникам, чтобы бунтовщики поняли: лишь безумец способен противостоять моей мощи.

Подобно волне, рождённой брошенным в пруд камешком, улыбка разбежалась от Ксеркса по лицам вельмож. Послышались славословия:

   - О, океан милосердия и мудрости! Счастлив Иран под рукой своего мудрого и милостивого владыки!

Не обращая внимания на крики, Ксеркс вновь повернулся к Мардонию:

   - Итак, ты рассказывал о том, что сумел подкупить одного из самых влиятельных афинян. А потом тебе пришлось бежать. И по пути домой ваш корабль потерпел крушение.

   - Я писал об этом в Вавилон, вечный государь.

   - И какой-то беглый афинянин спас тебя вместе с моей сестрой? И ты привёз его в Сарды?

   - Так я и сделал, всемогущий.

   - Конечно, он сейчас присутствует на пиру?

   - Сам Мазда подсказывает слова царю. Я оставил своего спасителя с друзьями и поручил им заботиться о нём.

   - Пошли за ним. Я хочу поговорить с этим человеком.

   - Должен предупредить великого царя, — проговорил Мардоний. — Этот афинянин упрям, он воспитан в ненависти к нам, персам. Боюсь, он не сумеет должным образом почтить владыку.

   - Его грубость меня не устрашит, — ответил Ксеркс, остававшийся в прекрасном расположении духа. — Пусть привратник приведёт его ко мне.

Призванный к властелину царедворец поспешил исполнить поручение.

Однако Мардоний поступил благоразумно, заранее предотвратив гнев самовластца. Главкон подошёл к царю, не склонив головы, даже с надменностью. Отвага здесь могла стоить ему жизни, и знание этого сделало его позвоночник ещё менее гибким, чем обычно. Атлет остановился у подножия трона, посреди золотого ковра, на который не позволено было ступать никому, кроме царя, главного из советников и шести князей. Руки его были прижаты к бокам, Главкон не стал прятать их под плащом, как требовал дворцовый этикет. А потом отвесил сверкающему великолепием властелину поклон, которым мог бы обменяться с каким-нибудь приятелем на Агоре. Мардоний встревожился. Старший над палачами шагнул вперёд, ожидая, что царь вот-вот прикоснётся к поясу, давая знак обезглавить наглого эллина. Лишь настроение царя избавило Главкона от казни: Ксерксу было интересно поговорить с человеком, посмевшим посмотреть на него без рабского страха в глазах; кроме того, красота и стать Главкона вселили в него восхищение. Какое-то мгновение царь и беглец глядели друг на друга, а потом Ксеркс милостиво простёр вперёд окованный золотом скипетр из слоновой кости, давая тем самым знак, что будет разговаривать с Главконом.

   - Красавец эллин, ты родом из Афин, — произнёс Ксеркс, не отводя от чужеземца восхищенного взгляда. — Я буду задавать вопросы. Пусть Мардоний переводит.

   - Я научился говорить по-персидски, великий господин, — поторопился с ответом Главкон, не дожидаясь Мардония»

   - Ты хорошо поступил, — улыбнулся монарх, — но забыл научиться персидской почтительности. Впрочем, это не важно, у тебя будет время усвоить правила вежливости. Скажи своё имя и назови своих родителей.

   - Меня зовут Главкон, я сын Конона из рода Алкмеонидов.

   - Очень знатный род, — заметил Мардоний, — более знатного среди греков не сыщешь.

   - На досуге я ознакомлюсь с греческой знатью, — сухо откликнулся Ксеркс и вновь обратился к Главкону: — Живы ли твои родители, есть ли у тебя братья? — Подобный вопрос был вполне понятен в устах восточного человека.

   - Я родился, когда родители мои были стары, мать моя умерла. Отец слабосилен. Братьев у меня нет. Было двое старших. Один погиб здесь, в Сардах, когда афиняне осаждали город. Второй пал в победоносной битве при Марафоне, когда зажигал персидский корабль. Их судьбой можно гордиться.

   - Эллин, ты боек на язык, — молвил царь, — но придворный из тебя никудышный. Но я не сержусь. Скажи мне тогда, почему ты столь упрямо отказываешь мне в почтении? Или ты считаешь себя выше всех персидских князей, которые склоняются передо мной?

   - Нет, великий государь. Просто я родился в Афинах, а не в Сузах. Мы, эллины, даже Зевсу молимся стоя, простирая вверх руки и глядя в небо. Неужели я должен почитать владыку двадцати сатрапий больше, чем высочайшего из богов?

   - Проворен, афинянин, твой язык, хотя и негибка шея. — Ксеркс усмехнулся в бороду, удовлетворённый смелым ответом. — Мардоний сказал мне, что ты спас жизнь его самого и моей сестры, что теперь ты изгнан из своего города.

   - Так и есть, великий государь.

   - Не значит ли это, что ты не станешь слишком усердно молиться своим богам о моём поражении? А?

Главкон покраснел, потом отважно поглядел на Царя Царей:

   - Царь персов, как я понял, любит правду. Я люблю Афины и буду молиться за свой родной город, пусть даже меня изгнали оттуда неведомые враги.

   - Гм! Тебе придётся основательно поучиться законам нашей вежливости. Или ты слеп и не видишь моей власти? Если так, я должен скорее жалеть тебя, а не винить.