Ксеркс

   - Моя голова ослабела. Я не могу ничего вспомнить.

   - И не пытайся. Лежи, набирайся сил, радуйся и позволь нам учить тебя.

   - Где я? Разве мы не на том каменистом островке?

   - Ты в Сардах, — ответила Роксана, склоняясь к нему. — Ты находишься во дворце сатрапа.

   - А Афины... — проговорил он в растерянности.

   - Афины далеко, — сказала Артозостра, — со всеми их горестями, лживыми друзьями и мерзкими воспоминаниями. Теперь тебя окружают искренние друзья. Посему лежи и наслаждайся покоем.

   - Значит, вам известно всё, что случилось со мной?! — вскричал Главкон.

   - Мардонию ведомо всё, что происходит в Афинах, Спарте и каждом городе Эллады. Но не пытайся ничего рассказывать. Мы и так утомили тебя. Видишь, Аменхат вошёл и просит нас удалиться.

Занавеси вновь раздвинулись. К кровати приблизился смуглый бритоголовый человек в чистых белых одеждах. Он протянул вперёд золотую чашу, обод которой поблескивал агатом и сардониксом. Он явно не умел говорить по-гречески, но Роксана взяла чашу из рук пришедшего врача и поднесла её к губам Главкона.

   - Пей, — приказала она, и атлет вынужден был покориться.

Густая, насыщенная пряностями жидкость подчинила его своей власти. Афинянин прикрыл глаза, хотя ему не хотелось отводить взор от красавиц. Чьи-то нежные ладони ласково прикоснулись к его щекам. Музыка сделалась ещё более томной. Главкону уже казалось, что он погружается в блаженную смерть, что жизнь оставляет его посреди дивного сна. Однако сегодня гостем афинянина был не холодный Танатос, а бог, дарующий здоровье, — Гипнос. В следующий раз он проснулся, уже окрепнув умом, и посмотрел вокруг более ясными глазами.

Золотые Сарды, прежняя столица лидийских царей, ныне отданная во власть персидским сатрапам, оправилась от опустошений, причинённых ей злосчастным бунтом, предпринятым ионийцами семнадцать лет назад. Город этот располагался на просторах плодородной Сардианы, одной из цветущих равнин Малой Азии. С юга нависали вечно окутанные облаками вершины Тмола. С севера протекал благородный Гебр, а над богатым городом, над жужжащей и деловитой Агорой, над гигантским храмом лидийской Кибелы, поднималась цитадель Мелы, крепость царей и сатрапов. Хмурым замок казался лишь снаружи, однако изнутри даже крытые золотой черепицей дворцы Экбатаны и Суз не могли похвастаться большим великолепием, чем сооружение, прежде являвшееся домом лидийских владык. Потолки просторных пиршественных залов поддерживали колонны из яркого египетского малахита. Стены покрывал оникс. Крылатые быки, достойные самой Ниневии, охраняли ворота, а трон в парадном зале держали львы, отлитые из чистого золота. Зеркала в женской части дворца были не стальными, а серебряными. Великолепные ковры благоухали розовой водой. Приказания гостей дворца исполняла целая армия сирийских евнухов и гибких статных девушек. Лишь неспешное приближение хвори и смерти могло напомнить обитателям сего чертога о том, что они ещё не боги.

У Артаферна, сатрапа Лидии, был свой совет, свои министры, он принимал гостей с царским величием. Однако истинным владыкой Малой Азии являлся князь, сейчас гостивший у сатрапа. У Мардония была собственная свита, он занимал целое крыло дворца. На плечах его лежала ответственность за все армии, уже размещавшиеся в Сардах, и он без устали исполнял свои обязанности, к числу которых относились сооружение плавучего моста через Геллеспонт, постройка кораблей, сбор провианта. Ежедневно в ворота Сард влетал на коне гонец, несущий очередное послание Царя Царей своему доверенному приближённому. На приёмах и торжественных общественных церемониях властвовал Артаферн, но рука Мардония чувствовалась повсюду. Он не медлил с решениями и постоянно поддерживал контакт со сторонниками мидян в Элладе. У него не было времени на любимые персами игры в кости и винопитие, однако Мардоний всякий день находил хотя бы час, чтобы провести его с женой Артозострой, сводной сестрой Роксаной и своим спасителем Главконом.

Зимние месяцы неторопливо возвращали здоровье афинянину. Целыми днями он покоился в сонном забвении, внимая напеву флейт и фонтанов. А когда пришла тёплая весна, евнухи вынесли его в крытом кресле в дворцовый сад, откуда Главкон мог глядеть на равнину, город, одетые снегом горы и считать себя Зевсом-олимпийцем, со своего трона осматривающим землю. За это время он освоил персидскую речь — непринуждённо, ибо учили его Артозостра и Роксана. Язык этот оказался нетрудным и не столь уж далёким от греческого, в отличие от головоломных наречий, которыми пользовались собиравшиеся в Сардах иноземные купцы. Обе женщины не оставляли его. Мужчинам обычно не подобало пребывать на женской половине персидского дома, однако Мардоний смотрел на это нарушение сквозь пальцы.

   - Благородный афинянин, — объявил князь, впервые посетив больного Главкона, — считай меня своим братом, мой дом твоим собственным, друзей моих твоими друзьями.

Силы с каждым днём возвращались к Главкону. Он уже занимался с тяжестями и поднимал всё больший и больший вес. С наступлением лета он сумел выехать в «Парадиз», охотничьи угодья сатрапа, и присутствовать при травле оленя. Тем не менее теперь Главкона нельзя было назвать юным счастливчиком, каким он был в Афинах. Даже сам он отчасти понимал, насколько полным был разрыв со всей его прежней жизнью. Тот жуткий час в Колоне оставил в его душе отпечаток, удалить который не смог бы и сам Зевс. Вне сомнения, прежние друзья считали его мёртвым. Но по-прежнему ли верит в него Гермиона? Не сказала ли она «виновен», хотя бы вторя другим? На этот вопрос мог бы ответить Мардоний, постоянно получавший письма из Греции, однако князь всякий раз словно проглатывал язык, когда речь заходила о событиях, вершащихся на противоположном берегу Эгейского моря.

День за днём действие Востока, вкушение лотоса, сладостного плода забвения, заставляющего мужей радоваться чужим землям[35], забывая о возврате домой, овладевало Алкмеонидом. Афины, прежняя боль, даже лицо Гермионы появлялись перед ним лишь изредка. Главкон боролся с этими чарами. Однако легче было повторить свой обет, поклясться вернуться в Афины, загладив позор, чем разорвать эти путы, крепчавшие с каждым днём. Теперь, освоив персидскую речь, атлет целыми днями не слыхал греческого слова. Даже внешность его переменилась. Главкон отпустил волосы и бороду на персидский манер. Плечи его покрывала свободная лидийская хламида, голову венчала высокая шапка, подобающая знатному персу. Причудливые коленопреклонения азиатов больше не смущали его. Он научился восхищаться мужественными и великодушными владыками Персии. И Ксерксом, царём, издали правившим всей этой мощью, истинным богом на земле, заместителем самого владыки Зевса.

   - Забудь, что ты эллин. Мы будем разговаривать о Ниле, а не о Кефисе, — отвечала Артозостра всякий раз, когда он заводил речь о доме.

И она принималась повествовать о Вавилоне и Персеполе, Мардоний рассказывал ему о походах вдоль берегов широкого Каспия, Роксана о девичьих годах, проведённых в Египте, когда Гобрия был там сатрапом, о волшебной реке, текущей сквозь эту страну, об Изиде и Осирисе, о фараонах, о великой пирамиде, о царстве мёртвых. И золотой Восток открывался афинянину во всём своём блеске, великолепии и колдовском обаянии. Теперь он молчал, даже когда хозяева начинали откровенно рассуждать о грядущей войне, о том, что скоро власть Персии распространится от Столпов Геракла до Инда.

Тем не менее однажды он всё-таки воспротивился, доказывая, что в жилах его по-прежнему течёт эллинская кровь. Они находились в саду, под гранатовым деревом, ловкие руки женщин вышивали на зелёном ковре алой нитью сцену битвы. Появившийся Мардоний рассказал о пленении и распятии вождей неудачного восстания против власти Царя Царей в Армении. Артозостра захлопала в ладоши:

   - Дураки! Дураки, которых ослепил злой Ангро-Манью, дабы погубить их.

35

Лотофаги - мифический народ, питающийся лотосом («поедатели лотоса»).