Страница 12 из 108
Отделившись от своих создателей, статуи живут сами по себе и продолжают вызывать удивление, восторг и даже страх. Всю сложность и противоречивость этих чувств выразил Пушкин в «Медном всаднике».
Иные ощущения возникали у молодого ссыльного поэта Адама Мицкевича:
Царь Петр коня не укротил уздой.Во весь опор летит скакун литой,Топча людей, куда-то буйно рвется,Сметает все, не зная, где предел.Одним прыжком на край скалы взлетел,Вот-вот он рухнет вниз и разобьется…Нет, Марк Аврелий в Риме не таков.Народа друг, любимец легионов.Средь подданных не ведал он врагов,Доносчиков изгнал он и шпионов.Им был смирен домашний мародер.Он варварам на Рейне и ПактолеСумел не раз кровавый дать отпор.И вот он с миром едет в Капитолий.Сулят народам счастье и покойЕго глаза. В них мысли вдохновенье.Величественно поднятой рукойВсем гражданам он шлет благословенье.
Впрочем, в этих оценках поэт меняет угол зрения. На Петра он смотрит глазами порабощенного народа, на Марка Аврелия — взглядом народа-победителя, а не идущих в цепях за триумфальной колесницей императора «варваров» с Рейна или Пактола. Но то, что обе статуи поставлены рядом, все же говорит о победе Фальконе, вставшего наравне с античным шедевром.
Почти в то же время, когда Мицкевич писал «Дзяды», Анри Стендаль в своих «Прогулках по Риму», к описанию Капитолийской площади с конной статуей Марка Аврелия сделал следующее примечание: «Один французский скульптор, г-н Фальконе, написал против нее книгу. Дидро обещал бессмертие г-ну Фальконе. Это было шестьдесят лет назад. Слышали вы когда-нибудь о Фальконе?»
С тех пор минуло более двух веков. О том, что Фальконе критиковал статую Марка Аврелия, забыли… Но риторический вопрос Стендаля может теперь вызвать лишь улыбку.
Кносский дворец
Современному биографу, задумавшему в подражание Плутарху дать параллельные жизнеописания выдающихся героев археологии, бесспорно, пришлось бы объединить Шлимана в одну пару с Эвансом. Оба они были первооткрывателями эгейской культуры, давшими толчок к ее изучению.
Между тем в биографиях и характерах, судьбах обоих ученых имеется мало общего. Артур Эванс родился в 1851 г. в состоятельной семье. Его отцом был один из знаменитых английских антикваров, собиратель и исследователь доримских монет Италии. Артуру Эвансу, в отличие от Шлимана, не приходилось колесить по свету в погоне за куском хлеба и добиваться сомнительными предприятиями обеспеченности и положения в обществе. Ему не требовалось изобретать собственные методы ускоренного изучения языков. Знание классических и новых языков дала Эвансу учеба в лучших университетах Англии и Германии.
Оттуда же он вынес твердые познания в области истории и искусствоведения, обеспечившие ему звание профессора. Эвансу не приходилось бороться с нападками невежд и недоброжелательством коллег. Наука не была его прихотью или временным увлечением. Она являлась его предназначением и профессией, а удача — постоянной спутницей. Хладнокровный и чопорный, как истый англичанин, Эванс не предварял своих трудов автобиографическими этюдами и не рекламировал своих открытий.
В 1889 г. Эвансу, бывшему с юности страстным коллекционером, попалась на глаза странная каменная печать. На ней были вырезаны удивительные иероглифы: голова волка с высунутым языком, голова барана, птица и т.п. Эванс узнал, что печать купили в Афинах, и он отправился туда, чтобы выяснить ее происхождение. Ему удалось приобрести несколько подобных печатей с иероглифами и узнать, что они происходят с острова Крит.
В 1893 г. Эванс выступил с научным сообщением о 60 иероглифах, восходящих к распространенному на Крите рисуночному письму. Так было привлечено внимание к острову, со времени Гомера прославленного в греческих легендах. «Очевидно, там есть и другие памятники древнейшей культуры», — решил Эванс. Весной 1898 г. он прибыл на северное побережье Крита в город Гераклейон, рассчитывая задержаться здесь на пару недель. Бродя по городу и его окрестностям, он натолкнулся на холм Кефала, скрывавший, как ему показалось, развалины древнего города. Именно на это место некоторое время назад обратил внимание Шлиман, полагавший, что под холмом укрыт древний Кносс, столица легендарного Миноса. Открыватель Трои и Микен едва не стал пионером критской археологии. Его, дельца, остановила лишь высокая цена, назначенная за участок его владельцем. Купив холм, Эванс на правах собственника приступил к раскопкам, затянувшимся на тридцать лет и ставшим едва ли не главным открытием приближающегося XX в.
Артур Эванс
На протяжении первых двух месяцев работы, осуществлявшейся на собственные средства Эванса, на площади в полтора гектара было вскрыто величественное здание. Не было сомнений, что это — дворец, принадлежавший могущественному царю. Впоследствии, уже после итальянских раскопок в Фесте и Агиа Триаде, выяснилось, что это самое древнее монументальное сооружение Крита. Оно было грандиознее дворцов в Микенах и Тиринфе, обнаруженных Шлиманом, и обладало значительно более сложной и запутанной планировкой. В нем имелись несколько этажей, подземелья с многочисленными ходами, коридорами и множеством залов. Тут же были святилище, школа для обучения письму, мастерские, школа для художников, кладовые. Все это позволило археологу сравнить новооткрытый дворец с лабиринтом греческих мифов [10].
В одном из залов нижнего этажа обратили на себя внимание поднимающиеся одна над другою ступени. Ясно, что они предназначались для зрителей или зрительниц. Не эти ли зрительницы изображены на стенах в голубых и желтых одеждах, с вычурными прическами и локонами, ниспадающими на грудь? Среди этих женщин могла быть и сама Ариадна. Но о чем они беседовали между собой? Может быть, об удивительной ловкости укротителей быков, прыгающих через спины разъяренных животных? Игры с быками, запечатленные художником, невольно заставляют вспомнить о Минотавре, «быке Миноса». Не была ли легенда о схватке Тесея с Минотавром навеяна этими играми? А, может быть, рассказ о съедении Минотавром юношей и девушек — переосмысление совершавшихся во дворе человеческих жертвоприношениях?
В другом зале был обнаружен впечатляющий царский трон с высокой спинкой. Здесь должны были восседать цари. Легенда сохранила их имена — Минос и его братья Радамант и Сарпедон. Может быть, существовала целая династия Миносов? А в чем смысл легенды о том, что Минос был сыном Зевса и прекрасной финикиянки Европы? Свидетельство ли это обожествления критянами царской власти или, может быть, воспоминание о финикийском происхождении властителей Крита?
Каждый день раскопок приносил новые свидетельства богатства и изощренности критской культуры. В Кносском дворце были обнаружены ванная комната и водопровод. А ведь много позднее, в V в. до н.э., считавшимся периодом наивысшего расцвета греческой культуры, греки не знали ни водопровода, ни канализации, ни ванн.
Эванса поразил необычный вид сосудов, найденных в развалинах дворца и других местах. Подобных им не было ни в Греции, ни на Востоке. На одних были изображены растения с тщательно выписанными деталями стебля, дающими возможность безошибочно определить, какой именно цветок изображен. Стенки других сосудов были украшены изображениями морских растений и животных, осьминогов, наутилусов, рыб, ракушек. Эти же сосуды обнаружены в других частях Крита. На круглом сосуде из Гурнии представлен осьминог с выпученными глазами: щупальца с присосками охватывают всю поверхность вазы, а промежутки между ними заполнены кораллами и водорослями, создающими иллюзию водной среды. На сосуде из Псири видны запутавшиеся в сетях дельфины — первое свидетельство истребления человеком этих удивительных животных. Некоторые вазы с мастерством имитируют поверхность бронзовых изделий. Критская керамика, расцвет которой приходится на XVIII до н.э., не имеет аналогов в мировом искусстве, создавая впечатление текучести и гибкости, упругого напряжения, которое так прекрасно передает стихотворение Осипа Мандельштама: