Страница 4 из 13
Все это я знал еще до знакомства с Кюнгом.
Слушая рассказы педагогов о их сотоварище Кюнге, я через окно поглядывал в лес, на резвящихся во время перемены старшеклассников. Но ведь и тот, о ком я подумал в это время, мог бы учиться в настоящей школе, если бы не навязанная Гитлером война, если б его четырнадцатилетним мальчуганом не отправили фашисты на каторгу, где он пробыл свыше двух лет за то, что с кухонным ножом в руках бросился на немцев, пытавшихся надругаться над матерью.
Как его звали?…
Это был очень замкнутый парень. Не по годам высокий. Глаза у него казались совсем безразличными. В них только иногда, как в догорающем костре, вспыхивали тлеющие огоньки, которые говорили, что пламени еще дано разгореться.
Так какова же была его настоящая фамилия? До Бухенвальда он прошел несколько лагерей, бежал, а такие — ни взрослые, ни подростки — никогда не назывались настоящим именем.
Да и историей своей жизни он поделился в Бухенвальде лишь с Кюнгом после одного из уроков, на котором Николай Федорович читал наизусть отрывки из «Чапаева».
— Моего отца, который погиб в первый день войны, тоже звали Василий Иванович,- сказал он, провожая учителя до выхода, и неожиданно зарыдал.
И о том, что жили они на границе, и о том, какая красивая была у него мамка, как любила его, и об остальном узнал Кюнг лишь позднее, на дворе у детского блока, находившегося на отшибе. Они сидели на большущем камне, и всхлипывающий Гена, обхватив спину учителя узкой мальчишеской рукой, прижался к нему, как к самому близкому существу на свете.
Гена стал верным соратником Кюнга, передавал нужным людям фразы, понятные только им: «Слыхали, метет, метет на Украине» или: «Табачок, может, где достанете?» Фразы, таившие в себе смысл, не имевший отношения ни к куреву, ни к погоде на Генкиной родине. И ответы — примерно в таком же духе — приносил Кюнгу.
Они потом часто виделись. Николай Федорович много рассказывал о детстве Ленина, о родной стране, о комсомоле, в который, конечно же, Гена вступит тотчас после победы.
— Я по памяти сделаю портрет Ленина. Такой, какой висел в папиной комнате, — пообещал мальчик,
У Геннадия была страсть к рисованию. Однажды, когда Николай Федорович, заболев, лежал в изоляторе, блокфюрер под вечер подкрался к сидевшему на камне мальчику и выхватил из его рук листок из тетради для арифметики. Со странички в клетку смотрел с удивительно мягкой улыбкой Ленин, а на земле валялся остро отточенный огрызок карандаша. Блокфюрер потащил мальчика в политическое отделение — гестаповский филиал в лагере. За это время штубендисты блока сделали все для того, чтобы даже самый тщательный обыск не обнаружил никаких улик. О казни мальчика не узнал даже переводчик, присутствовавший: при допросе политзаключенных — чех, в совершенстве владевший немецким и русским языками. Но о поведении Геннадия он потом доложил своему подпольному центру. Избитого резиновыми дубинками, со связанными назад руками, его впихнули в ящик, задней стенкой которого служили трубы парового отопления и где температура поддерживалась на уровне пятидесяти градусов жары.
Но «камера признаний», как называли садисты этот вид пыток, на этот раз не оправдала своего назначения. Продержав мальчика без воды и еды в ящике двое суток, его выпустили и снова потребовали назвать «подстрекателя», рассказать о порядках в детском блоке.
— Эти порядки завели вы, они вам известны лучше,- хрипел потерявший голос мальчик.- А никаких подстрекателей не знаю.
— Где ты учился? — спрашивал его эсэсовский обер-лейтенант.
— В двух школах,- еле слышно доносилось до переводчика,- дома, на советской стороне, и в бухенвальдской.
Подпольщик-переводчик — и тот ничего не знал о школе, поэтому он, как и гестаповец, понял слова Гены как иронические по отношению ко всему лагерю. А у мальчика, едва стоявшего на ногах, метались искры в черных глазах.
…Когда я смотрел сквозь окно на играющих в лесу школьников, мне подумалось: ученик и учитель достойны друг друга.
Клятва
Много фотографий хранится в альбоме Кюнга. Иные из них с трогательными надписями, сделанными такими людьми, как член ЦК чешской компартии Кветослав Иннеман или Роза Тельман.
Вот на фоне московской гостиницы «Украина» стоят пятеро, Их руки сплетены в пожатии. Снимок можно назвать «Клятва». В середине — рядом с Николаем Федоровичем — полный, курчавый мужчина с высоким лбом и веселым приветливым лицом. Это Марсель Поль, член ЦК Коммунистической партии Франции, секретарь Союза электриков, бесценный друг по Бухенвальду, руководитель французского движения Сопротивления.
Николай Федорович, показывая мне эту фотографию, вдруг рассмеялся. Он вспомнил одну из удивительных историй времен подпольной деятельности заключенных.
…Национальные подпольные центры помогали чем могли своим соотечественникам. Довольно распространенным был «абкох» — подкармливание. Заключенного прикрепляли к «чужому» бараку или к работавшим на эсэсовской кухне, и он получал дополнительное питание. Существовала также «кантовка». Кантовщиками именовались те, кто числился в рабочих командах, нигде не работая. А работать, в лагере обязаны были все, даже малые дети, которых заставляли сортировать вещи и волосы казненных.
Наиболее ценных для подполья людей стремились избавлять от тяжелого физического труда. В числе их был французский полковник Фредерик Манес. Военный руководитель французского центра, он в дни восстания бухенвальдцев командовал вооружившимися заключенными. Его заместителем был советский пленный подполковник Иван Иванович Смирнов.
В один злополучный день Манес вместе с другим «кантовщиком» распределял во французском бараке прибывшие от Красного Креста посылки. Они раскладывали предметы па пустые нары находившихся на работах пленных. Здесь же, в бараке, лежал изголодавшийся и больной русский пленный. Он жадно потянулся к нарам, на которые Манес положил продукты. Тот стал ему объяснять, что французы потом от себя дадут ему пай. Но русский не понимал чужого языка.
Двое пленных из русского барака, зашедшие навестить больного, подумали, что Манес обижает его и решили заступиться за товарища. Назревал конфликт «международного значения». Русские, дескать, избили француза.
Интернациональный центр немедленно поручил подпольщикам урегулировать инцидент. «Парламентером» от французов был Марсель Поль, от советского подполья — Кюнг.
Легче всего было установить непосредственных виновников. Их имена Кюнг знал уже на второе утро. Но как заставить их извиниться перед Манесом в присутствии всех обитателей русского барака? Как убедить их, что они неправы, не раскрывая им, что существует подпольное движение в лагере?
И нужно отдать должное находчивости и такту Поля. «Французы — союзники дореволюционной России в первой мировой войне, — сказал он. — А разве не союзники во второй? Разве народы — и советский и французский — не страдают в одинаковой мере от насилия поработителей?» — Так предложил он объяснить ситуацию драчунам.
С ними поговорили и растолковали, что нельзя, мол, ущемлять также национальное самолюбие французов. В бараке провели собрание. На собрании присутствовали Фредерик Манес и еще несколько французов. Оба военнопленных извинились, протянули руки полковнику. И со всех сторон потянулись к французам ладони, на которых были хлеб, сигареты, мармелад. Русские от всей души делились скудным пайком со своими товарищами по заключению.
…К вечеру первого дня восстания бухенвальдцев, когда главные силы эсэсовской охраны были опрокинуты, а ключевые позиции захвачены, Фредерик Манес, находясь в штурмующей группе, уже за пределами лагеря, услышал за собой одинокий выстрел. Он оглянулся. По земле катались два человека. Один в ненавистной черной шинели с изображением черепа и костей на рукаве, другой в изодранной гимнастерке советского образца. Подоспевший Фредерик помог обезвредить дюжего гитлеровца. Русский военнопленный, которого хорошо запомнил Манес, поднялся. Его левая штанина набухла от крови, однако он стал по стойке смирно.