Лилит

И он произнес смешным горловым звуком первое случайно запавшее в память словосочетание:

- Чужие куда...

Сначала Лилит внимательно глядела ему в рот. Потом вздохнула, в недоумении склонила голову к плечу. Горловое бульканье повторилось.

- Чужие куда, - еще старательнее выговорил лаолитянин.

Она узнала наконец искаженные звуки языка Табунды. О, как смешны эти чудища, оказывается! Они не умеют говорить?! Лилит, прищурившись, бросила на разумнейшее существо Вселенной взгляд снисходительного покровительства.

В самом деле, с ее точки зрения, лаолитяне были далеки от совершенства, они не умели самых простых вещей! Ведь они действительно не понимали языка Табунды, заучивание слов давалось им с трудом. А Лилит и не подозревала, что существуют иные наречья, кроме ее собственного.

Лаолитяне "также давно не имели нужды в счете: за них все делали машины. Огонь знали только теоретически, и однажды один из них сунул руку в костер. Лилит захохотала, но потом приложила мягкий лист, прохладный и влажный, - и жжение утихло. Лаолитянин почти с детским любопытством взглянул на свою исцеленную кожу.

Откуда было знать дочери Табунды, что неведомая ей Лаола-Лиал жила уже на исходе фотонного века, перед которым и термоядерный мог бы показаться каменным?! В своей гордыне лаолитяне движение по световому лучу считали лишь рабским следованием кривизне пространства. "А где взрыв? нетерпеливо восклицали они. - Где бунт, где поиск мозгоподобных?" "Быстрина помогает кораблю; было бы неразумно отвергать ее", - рассуждали опытные небесные кормчие. "Однако, - возражали им, - не плыть же с потоком фотонов, послушно огибающим поля тяготений? Не пора ли уже оседлать и реку направленного времени?.." Так перед лаолитянами приоткрывалась еще одна бездна: двусторонняя бездна микро- и макромиров!..

Ничего этого Лилит не могла знать. Ее приобщение было весьма поверхностно. И все-таки она не только впитывала, но и сама учила лаолитян. Давно привыкшие к послушной силе механизмов, они впервые дивились ловкости, всемогуществу голых человеческих рук! Первозданная радость мускульного труда захватила их. Они, которые могли поразить цель на любом расстоянии мгновенным лучевым ударом, - теперь кидали камушки в дерево или летящую птицу. Надо признать: они были на редкость неловки и так громко смеялись сами над собой!

Чувство превосходства - хоть в самом малом - освободило Лилит от боязни; у нее с лаолитянами шла честная игра, они менялись!

Она почувствовала себя равноправной, а это ведь и есть первая тропинка к доверию.

Лилит смутно постигала, что речь Безымянного была в чем-то отлична от речи ее самой и Одама, хотя они теперь употребляли одни и те же слова. Впрочем, Безымянный каждый раз усложнял свой язык; названия предметов складывались в необычные сочетания. На безоблачный лоб Лилит набегали складки - так ей хотелось понять.

Настороженность таяла день ото дня. Она не заметила, как настал тот день, когда она полностью предалась ему душой с той единственной доверчивостью, которую питает дитя к матери, не отнявшей еще его от груди...

И одновременно с тем, как ей все легче и заманчивее было слушать Безымянного, она с досадой ощущала, что Одаму, наоборот, все труднее становилось уловить, о чем же говорит она сама, Лилит. Хотя у них всегда были те же самые слова!

Когда она впервые привела Безымянного к пещере. Одам стал серым от бледности.

- Они не похожи на нас, - зашептал он, - они пришли с той стороны мира?

Лилит захохотала. Но Одам становился все мрачнее. Они жили еще рядом и порой ласкали друг друга, хотя в то же время стремительно убегали в разные стороны, как две речки, возникшие из общего источника, но уже разделенные горным кряжем.

Безымянный трудился, как винодел: он откупоривал пустые бутылки и наполнял их. Это была работа над мозгом Лилит. Он населял его понятиями. А потом превращался в ткача и швеца, соединял нитями, теснее, чаще... Переплетал между собой - возникала ткань. Тогда он смело кромсал ее, кроил образы, домыслы, допущения. Создавал целую вселенную мысли!

Безымянный стоял как бы у самой колыбели разума. Но он уже не был только благодушным наблюдателем: в нем самом зрели перемены. Духовное высокомерие лаолитян все больше претило ему.

Сферические глаза Безымянного, отливавшие желтым и изумрудным цветом, внимательно вглядывались в земную жизнь. Его глаза видели "быстрее", чем глаза Лилит: то, что Лилит представлялось слитным лучом, для Безымянного было наполнено сложным миганием. Ему, чтоб увидеть свет непрерывным, нужна была частота вспышек в сто раз большая, словно в каждой единице времени для него было больше мгновений. Но он помнил, что на Зеленой Чаше пасовал перед водой, тогда как Элиль обладала "верхним" и "нижним" зрением: одно было приспособлено для воздушной сферы, другое - для водяной. Она видела отчетливо то, что казалось ему лишь смутной тенью.

И все-таки он не был лишен тщеславия; он, чужестранец на Земле, мог различать в сумерках тонкие оттенки цвета, тогда как Лилит будто слепла: все сливалось перед ней в серую пелену. И лишь яркое солнце возвращало ей остроту зрения. Солнце, которое по утрам ослепляло его не только потоком тех лучей, которые видела Лилит, но и пронзительным светом ультрафиолета.

Чужое солнце с чужими лучами!

Сколько он видел их в своих скитаниях! Стоило прикрыть глаза, как перед ним картины сменялись картинами. На зубчатые скалы, не обточенные дождями или атмосферным потоком, опускались зелено-белые блики сгущенных газов: спираль галактики, видимая так близко, словно она-то и есть главное освещение планеты. А под нею - стеклянная пустыня с прозрачными шарами травяного цвета - кристаллический мир. И белое пламя звезды, веющей нестерпимым жаром вблизи, но далекой и не греющей здесь.

Или же темное солнце, окруженное малиновым ободом, отчего небо вокруг становилось багрово-фиолетовым, а над планетой - желтая прозрачная струя газа от взлетевшего светоплана; дикий, бесполезный мир!

К другим планетам светоплан опускался в защитном кольце токов. По кругу, как по поверхности невидимого шара, над ними блуждали ветвистые молнии. Иногда они сливались в сплошные потоки, в целые реки разрядов, и эти смертоносные радуги, обманно голубые, манящие, лились и лились, неслышно вспыхивая и угасая за броней корабля.