Греховно и неприкосновенно

Вид вспоротого живота девушки, еще недавно сидевшей рядом со мной, жевавшей конфеты и рассматривавшей последний номер журнала мод, вызывает у меня спазмы. Опаленная белая кожа, свернувшиеся в пламени спиральками кончики русых волос и какая-то смесь удивления и отвращения, застывшая на ее все еще полудетском личике, а также страх и неверие в то, что за этим падением наступит конец, а потом, после него - ничто...

Тихо так, будто воздух совсем исчез, будто он никогда больше никому не понадобится. Может быть, только мне, если я все еще жив (а жив ли я?) и если дышу. Еще несколько шагов, и я выберусь отсюда, проломившись сквозь кусты.

Колючки впиваются, царапают, но я ничего не чувствую, словно и нет у меня тела, словно я всего лишь тень, виновато бегущая от мертвых. Где же боль? Почему ветер, свет и боль беспрепятственно проникают сквозь это тело?

Верните мне боль, доктор Габриэль!

Осторожно прикрыв дверь полицейского участка (действительно, значит, произошла катастрофа, мое имя в списке погибших), я двинулся навстречу переменчивым ветрам мира.

Язык все еще сух (это из-за атропина), где-то за ушами искрами вспыхивает боль, солнце слепит, но зрачки реагируют медленно - тем не менее, всё уже позади, не страшны мне больше иглы доктора Габриэля.

Надвигаю пониже шерстяное кепи, которое мне нужно, чтобы спрятать тоненькие змейки хирургических швов (попробуй я снять его, и встречные женщины завизжат, у беременных выкидыш случится), поднимаю красный чемоданчик и отправляюсь смочить глотку пивом.

Неподвижность пластов табачного дыма нарушает здесь лишь гвалт ранних посетителей. Я счастлив и потому заказываю не пива, а виски.

Мне хочется посидеть просто так, без цели; мне приятно, когда официантка вежливо спрашивает, что мне подать, приятно провожать ее взглядом - у нее красивые ноги. Благодаря этому я чувствую, что жив - не меньше, чем до стремительного нырка в самолет.

Сейчас-то я жую миндаль, горло пощипывают пузырьки соды, а ведь тогда серебристое тело "Боинга" резко устремилось вниз...

- Эй, малыш, ты один?

- Абсолютно, - говорю я и отмечаю, что губы у нее круглые и красные, как мишень в тире.

- Сними свою чертову кепку, у тебя за столом дама.

- Не могу, - отвечаю. (Значит, теперь все, кому не лень, будут настаивать на том, чтобы увидеть меня без кепки). - Я после операции. Перепугаешься.

- Значит, ты всё-всё делаешь, не снимая кепки, а? - и женщина принимается отвратительно хихикать, причем грудь у нее чересчур вялая и утомленная, чтобы, подскакивая, вторить смеху.

Она немолода, цвет лица напоминает продуваемое ветрами ярмарочное шапито, но руки... руки еще сохранили ту живость, перед которой одинокий мужчина не может устоять. Она старается проявить заботу и склоняется ко мне так близко, что в нос бьет запах отвратительной смеси джина с духами такими же, как те, которыми Мэгги нашего театра душила хвост своему пуделю, - склоняется и заговорщицки произносит:

- Сразу видно, ты долго был одинок.

- Полтора года.

- Тебе нужна женщина, - уверенно заявляет моя собеседница. - Мое имя Роми, но подруги зовут Кипридой. Голову даю на отсечение, ты понятия не имеешь, что это фамилия Афродиты. Спорим на порцию джина?

- Считай, она твоя, - улыбаюсь я, ведь таким образом на столике будет два стакана. Да и чердачная каморка в Брэдфорде невыносимо пуста.

- Знаешь, какой я была красавицей! А уж сексапильна. .. Вот и прозвали Кипридой. Я и сейчас не уродка, но уже не та красотка, из-за которой Джордж Сэмюэл - боксер, что умер потом от потери крови, съездил как-то по физиономии одному черномазому...

Я мертв. Я больше не гражданин Соединенных Штатов, против моего номера в регистрационном компьютере записано "скончался". Я не существую больше ни для кого, кроме РомиКиприды. Мне не остается ничего, кроме безымянного существования невидимки, и судьба которого, и счастье остались ТАМ, в сумасшедшем мире, который мне вовеки суждено нести в себе.

Забудь об этом, Ральф, возврата нет. Прислушайся, как неровно шагаешь ты по этой пустой, как одинокая душа, улице (видно, четыре стаканчика тебе уже многовато, форма не та); да ведь к твоему плечу прижимается угловатое плечо РомиКиприды - чего тебе еще надо?

- Далеко же твоя мансарда.

- Далеко, - подтверждаю я. - К тому же в ней холодно. Чем я не бог? Одно движение руки - да будет день! - и в каморке он действительно наступает. Я рассматриваю свою спутницу: стареющие веки.

- Я встречал тебя там, - говорю ей. - Вот уж не думал, что ты настоящая.

Она отвратительно хихикает и всем своим видом говорит: это точно, я настоящая, первый класс, да-да, раньше-то я была из дорогих, а теперь старею, вот цена и падает, так что на мою долю остаются только бедные или отчаявшиеся, а ты и то, и другое вместе. Иногда я это делаю и просто из человеколюбия, ну, из сострадания, нельзя же думать только о заработке, не грех порой и о собственном добром имени подумать, о душе.

Думаешь, у меня совести нету?

Есть, а потому я с тебя не возьму ни копья, понял? Хоть ты и оперированный, а сразу видно: когдато был красивый, чисто артист, вот только поседел рано. Я тоже рановато поседела, это от желаний. Нельзя человеку только о деньгах думать, ведь верно? Любовь тоже иногда нежна...

- Заткнись! - ору я. - Ну и гадость!

Она хихикает по-прежнему отвратительно: это тебе только так кажется, миленький, на самом деле я куда как хороша, прямо как маменька.

Объятия Киприды заменят сестру и жену, бога и дьявола, эликсир и яд так говаривал Джордж. Объятия Киприды - это и сладость, и страдание.

Как же объяснить ей? Та, другая, так от нее отличалась, была такой ненастоящей, Что не любить ее было никак нельзя. И при первой встрече в дупле, и потом, у километрового столбика, и во время лунатической прогулки под беззвездным небом... У нас шлa исповедь праведников, которым из-за святости уготован ад; сплетенные руки, полушепот, пробуждающиеся желания как объяснить все это Роми? Бытие, лишенное времени, бытие за привычным кругом разу: ма, на территории сладостных иллюзий - разве ей это объяснишь?

- Кофе у тебя есть? - спрашивает Роми-Киприда.

-Нет.

- Господи, да ты и впрямь так беден, что срамота!

Да, я беден, теперь действительно беден, у меня ничего не осталось. Доктор Скиннер вор! Он ограбил меня, присвоил мои сны, чтобы забавляться самому; он бросил меня на произвол судьбы среди голых истин - а зачем они мне? Больно нужно мне его лечение, предпочитаю оставаться больным, неизлечимым сумасшедшим, зато пить пиво с Ораздом и встречаться с ней...

Нет, не с Роми-Кипридой, а с другой, тряпичной.

- Ты же взял бутылку джина? Так откупорь.

Не могу дышать, жарко (как после катастрофы), раскаленный воздух спускается по трахее, обжигая всё на своем пути. Роми-Киприда растянулась на моей постели, закинула ногу на ногу и дымит сигаретой; узлы расширенных вен напоминают мелкие клубни картофеля, да и вся она старая, увядшая, отвратительно настоящая с этими словно бы нитяными ресницами, с бровями, напоминающими неумело пришитые заплаты, с волосами из рыболовной лески...

- Ты похожа на женщину, которую я любил когда-то, - говорю я ей. - Я так и не узнал ее имени. Может, у нее вообще его не было.

- Ты что, Ральф, совсем? Разве так бывает, чтоб человек - и без имени?

- У людей имена есть, а у нее не было. Она была чем-то совсем иным: глотком воздуха, упоением, листопадом. Вот какой она была, может, поэтому и обходилась без имени.

- Мелешь, как поэт! Небось и стишки пописываешь?

Писал когда-то. Когда был лучезарным юношей, впрочем, в пятнадцать лет все мы такие - только что пробудившиеся к жизни, но все еще с ней не столкнувшиеся. Каждый день я набрасывал по нескольку стихотворений, одаривал ими девушек, гордо носил буйную шевелюру и вызывающе показывал всему миру кукиш.

Потом полюбил, разлюбил и перешел на прозу. Потом полюбил снова, снова разлюбил и больше не прикоснулся к листу бумаги.