Страница 11 из 19
Солдат учтиво помог дедке, так и не успевшему дожевать свой сухарь, взобраться на бочку. Вокруг кудлатой, нечесаной головы старика, словно в танце, трепетали изумрудные листья. Пока переводчик торопливо читал приговор, старик сосредоточенно крестился, шептал себе что-то под нос. Потом низко поклонился толпе и буднично, словно уезжал погостить к куме, попросил:
— Внучонка поберегите. Кашель у его, не давайте покуда босиком бегать. Ладно?
Офицер кивнул солдату.
Шура закрыла глаза. Только услышала, как простонала, прогибаясь, ветвь и глухим эхом отозвалась толпа.
Бородач пошел вторым. Сам надел на шею петлю, выгнул грудь и зычно, как на митинге, провозгласил:
— Да здравствует любимая отчизна! Слава нашему…
Эсэсовцы выбили у него из-под ног табурет. Могучее тело дернулось, забилось и, оборвав веревку, обрушилось на траву.
Офицер обругал солдат, потребовал у старосты еще одну петлю, покрепче. Староста убежал в дом. Не успевшие еще ретироваться полицаи тоже отправились «искать веревку».
И вовремя. Уже забухали на околице выстрелы, прострочили автоматные очереди, ахнула граната, другая.
Толпа подалась вперед, назад, рассыпалась по избам и садам.
Прижав ладошки к горящим щекам, Шура вглядывалась застланными пеленой глазами туда, откуда все ближе и ближе доносились цокот копыт, гиканье и конский храп. Все это было как чудо, только очень знакомое и просто неизбежное — словно она смотрела старый фильм о гражданской войне.
— Девка, беги!… — услышала она крик. Расшвыряв немцев, бородач с обрывком веревки на шее несся по пыльной улочке, петляя и сбивая ковыляющих прочь старух.
Шура бросилась к плетню, попыталась перелезть, оглянулась, увидела тщательно, как в тире, целящегося в нее офицера, метнулась в другую сторону…
Сильный толчок ожег ее плечо, вдавил в изгородь.
В опрокинувшемся на нее небе пронеслись сапоги эсэсовцев, прыгавших, отстреливаясь, в бронетранспортер, взлетели к резной листве босые ноги повешенного старика и опустилось, пряча ее лицо, мучное облако пыли…
Молочный фургон
Над остывшей за ночь землей висел сизовато-белесый туман.
Ленц сидел в ночной сорочке у окна и, посасывая трубку, отстукивал на своей «Олимпии» очерк об исконной гуманности прусского солдата. Фразы шли туго, пальцы били мимо нужных литер.
Трещала голова. Всю ночь ему снилась женщина на городской площади, у нее были Шурины веснушки, и под стоптанными ее туфлями играл со щенком веселый ефрейтор с лицом Кляйвиста.
— «Вперед, вперед! Гремят геройские фанфары»… — кричало с улицы радио.
И жалобно, вот уже третьи сутки, мяукал под Шуриным окном кот Кузьма Федосеич.
…Ну что ты все воешь, подлый? Объяснил же тебе, как человеку: не придет больше твоя хозяйка. Никогда. Нет больше Шуриньки…
А я вот, старая калоша, почему-то живу, дышу, свободен…
Хотя какая это, к чертям, свобода! Вон погляди, Кузьма Федосеич… да не туда, — за калитку. Видишь, два перпендикуляра в пилотках просвечивают? И третий есть, только нам с тобой отсюда не видать: у черного хода стережет. Вот так и шляются за мною, не таясь, с утра до вечера. А зачем? Стерегут, не понесу ли я в абвер фотоснимки — доносить на их шефа? Глупо: от доноса никакой слежкой не спасешься.
…Нет, подозрительно все-таки, чтобы Кляйвист, с его интуицией и умом, поверил, будто я работаю на Канариса… чтобы Кляйвист, с его «духовным аристократизмом», так унизительно покупал мое молчание!. Нет, нет, за всем этим — деньги на глазах у Шуры, постоянный эскорт шпионов — кроется какой-то расчет. Но какой? Ты не знаешь, усатый? Я тоже…
«…И нашего сентиментального Михеля [22], почтительного сына, заботливого отца, нежного мужа, враги называют вандалом, взбесившейся мясорубкой, двуногим зверем! За что?!»…
Ленц вытащил лист из пишущей машинки, скомкал. Не годится, слишком проступает сарказм, цензура прицепится. А если и пропустит, в СД и абвере головы поумнее, уловят. Нет уж, лучше расхаживать в сопровождении трех вежливых молодчиков по улицам, нежели одному, но в тюремной камере…
Однако же престранно ведет себя его свита. Рассказывают ему по дороге анекдоты, одалживают дефицитный болгарский табачок, угощают пивом… Вчера вечером, возвращаясь вчетвером с очередного митинга, встретили у его дома хромого маляра. Заметив немцев, он нехотя посторонился и пошел дальше, громко, но как-то неумело выкликая: «Кому белить? Кр-расить кому?»
— Господа германцы, а, господа германцы, — прошамкала из ухоженного соседнего палисадничка благообразная старушенция с лейкой. — Вон тот прошел, хроменький… Знаю я его, лекции против Иисуса читал. Активист!
Шпики оборвали смех и, раздувая ноздри, сделали стойку вслед уходившему маляру. Но, переглянувшись, отмахнулись от старухи и нахально потащились в дом за своим подопечным, уговаривая его составить им компанию в покер…
— Алло, Петер! — показалась в окне птичья головка старшего группы. — Ты не забыл, что пора на службу?
— А безопасность обеспечили? — хмуро пошутил Ленц…
Когда он вышел из дома, шпик номер два с насмешливой почтительностью распахнул перед ним калитку
— Будьте спокойны, мы на страже…
Из-за угла появился вчерашний маляр.
— На страже? А это что? — показал Ленц на продовольственный автофургон, угодивший колесами в канаву. — Поч-чему под моими окнами тарахтит какая-то поганая машина?
…Что тут опять носит этого богоборца! На улице ни души, шпики заметят, вспомнят…
— Германия, не пособишь? — крикнули по-русски из машины. Из кабины вылезли невысокий скуластый полицай и кряжистый шофер.
— Млеко для вашего вермахта привозили, — подошел полицай к старшему шпику и показал в подтверждение пропуск. — Второй рейс надо делать — и нате, застряли!
— Туман, — объяснил шофер и тоже стал совать бумаги второму агенту.
— Молочко? — вынырнул из-за ограды третий шпик. Он заглянул внутрь фургона, постучал по бидонам: — А что же вы сюда заехали? Продовольственные склады, помнится, совсем в другой части города…
— Ахтунг! — отскочил старший. Но не успел выстрелить.
Мгновенный, акробатический прыжок полицая, удар…
Шофер выбросил вперед пудовый кулак. Второй шпик успевает пригнуться. Обманное движение, захват. С хрустом ломает руку шоферу. И тут же бессильно повисает на ней с торчащей между лопатками финкой набежавшего маляра. В руке третьего шпика — браунинг. Сверху, из фургона, разбрасывая бидоны, прыгает на шпика парень в матросских клешах. Подминает под себя.
Вся эта молчаливая и яростная схватка началась и кончилась так быстро, что Ленц не успел даже принять в ней участие.
— Товарищи! — бросился он к избавителям.
Но те неожиданно опрокинули его на землю, забили рот кляпом, стянули кисти рук и ноги ремнями, раскачали и швырнули в кузов машины.
«…Сомкнув ряды, подняв высоко знамя…» — продолжал надрываться репродуктор.
Парень в матросских клешах притиснул разведчика к передней стенке фургона и гаркнул товарищам:
— Порядок! Давай!
Их завалили горой пустых бидонов.
Взревел мотор, тяжело вздымая автоколымагу из канавы. Кто-то там, за рулем, заменил шофера. Быстро и мастерски повел машину. На повороте Ленца шваркнуло затылком о скользкое днище кузова
Морячок с удовлетворением констатировал.
— Зато, папаша, не дует!
Очная ставка
За грубо сколоченным столом в блиндаже сидели трое.
Ленц с улыбкой приложил пальцы к козырьку. На это из-за стола последовали неопределенные жесты, которые лишь с большой натяжкой можно было расценить как ответные приветствия.
— Располагайтесь, — показал на сучковатый пень посреди блиндажа пожилой узбек в украинской косоворотке.
Разведчик сел.
— С кем имею честь?
[22] Михель — нарицательное имя немецкого обывателя.