Мадрапур

Упрек представляется нам настолько нелепым, что никто на него не отвечает, и Блаватский продолжает торчать перед своим креслом все с тем же решительным видом, но сам ничего не предлагает и не делает, лишь раскачивается, как медведь, из стороны в сторону с размеренностью, способной довести человека до тошноты.

– Если бы у меня был одеколон, я смочила бы ему лоб, – говорит бортпроводница, тревожно поднимая свои тонкие, почти бесцветные брови.

– Одеколон, – говорит с насмешкой Блаватский. – Вы собираетесь лечить его одеколоном?

– Не лечить, разумеется, – отвечает бортпроводница с сильным раздражением, какого я у нее прежде не видел. – Но облегчить его страдания это может.

Блаватский мгновенно меняет тактику, принимает, не моргнув глазом, на вооружение идею, которую он только что отвергал, и властным и решительным тоном, как будто вновь беря в свои руки контроль над ситуацией, продолжает:

– У кого в ручном багаже есть одеколон?

Он опять обводит круг глазами, и всякий раз, как он поворачивает голову, толстые стекла его очков ярко сверкают. Ответа по-прежнему нет, потом, после минутного молчания, Мюрзек взглядывает на миссис Бойд и с кротостью говорит:

– Извините мою нескромность, но разве у вас в сумочке нет флакона с одеколоном?

Круглое лицо миссис Бойд краснеет, и я впервые замечаю, что букли в ее сложной укладке нисколько не растрепались со вчерашнего дня, они по-прежнему плотные и тугие, будто сделаны не из волос, а из металла.

– Но это не одеколон! – восклицает она по-английски голосом девочки, в котором слышится страх, смешанный с возмущением. – Это туалетная вода от Герлена!

– Мадам, – сурово и твердо говорит Блаватский и начинает раскачиваться вперед и назад, словно собираясь катапультироваться на миссис Бойд, – надеюсь, вы не откажете в одеколоне умирающему!

– Что? Что? – пронзительно вскрикивает миссис Бойд и в крайнем волнении вздымает вверх свои пухлые ручки. – Этот человек умирает? Но я этого не знала! Мне никто об этом не сказал! Мадемуазель, – с оскорбленным видом продолжает она, поворачиваясь к бортпроводнице, – компания чартерных перевозок не должна обрекать пассажиров на подобное зрелище! Это неприлично! Надо немедленно перевести этого человека в туристический класс!

Ее предложение встречено изумленным молчанием. Пако, задыхаясь от ярости, открывает рот, но не может произнести ни звука, все взгляды останавливаются на миссис Бойд. Но она, свято веруя в свои права, ни на кого не глядит. Своими короткими руками она прижимает к животику сумку крокодиловой кожи.

Миссис Банистер кладет руку на предплечье своей приятельницы и, наклонившись, шепчет ей на ухо несколько слов по-английски; она это делает так тихо, что я не могу ничего разобрать, но мне кажется, что она обращается к миссис Бойд с увещеваниями. Так, во всяком случае, я думаю, ибо, шепча, миссис Банистер принимает тот ангельский вид, который мы уже наблюдали у нее, когда дружно занимались самобичеванием по поводу Мюрзек, еще до того, как та снова оказалась в самолете.

Мне довольно трудно решить, искренна сейчас миссис Банистер или нет, ибо обычно она заботится прежде всего о том, чтобы хорошо выглядеть, и сострадание к ближнему не принадлежит к числу ее главных достоинств. Тем не менее она как будто высказывает соседке здравые мысли. Но ее усилия тщетны. Ибо чем больше она настаивает, тем больше каменеет круглая, мягкая и добродушная физиономия миссис Бойд, и на ней, точно защитный слой лака, появляется выражение оскорбленной добродетели.

– Нет, моя дорогая, – говорит она наконец, почти не разжимая губ и цедя сквозь зубы слова, – то, что мне принадлежит, принадлежит мне, и я буду распоряжаться им по своему усмотрению. Эта парочка гангстеров уже и так меня обчистила. С меня довольно.

Сказав это, она с решительным видом устремляет перед собой взгляд своих круглых глуповатых глаз, продолжая изо всех сил прижимать к себе сумочку крокодиловой кожи. Миссис Банистер говорит вежливо и несколько уязвленно:

– Я не настаиваю.

Она чуть заметно пожимает плечами, предназначая это движение для круга, и выгибает с изяществом шею в направлении Мандзони. Затем, словно устанавливая между ними взаимопонимание двух благородных сердец и приглашая Мандзони стать свидетелем ее поражения, она обращает к нему исполненную меланхолии улыбку.

– Миссис Бойд, – громовым голосом говорит Блаватский, – ваш эгоизм переходит все границы! Если вы сейчас же по своей собственной воле не отдадите бортпроводнице флакон с одеколоном…

– С туалетной водой, – говорит миссис Бойд.

– Не имеет значения! Если вы не отдадите бортпроводнице этот флакон, я возьму его у вас силой!

– О, мистер Блаватский! – говорит с обычным своим тиком Караман и в знак протеста выставляет в сторону Блаватского ладонь правой руки. – Я не согласен с таким методом. Вы заходите слишком далеко! Этот предмет принадлежит миссис Бойд! И вы не можете его у нее отнять.

– И кто же мне помешает это сделать? – воинственно спрашивает Блаватский, становясь на своих толстых ногах в фехтовальную позицию.

– Да хотя бы и я! – говорит Христопулос, поднимаясь в свою очередь с места и глядя Блаватскому прямо в глаза.

Он побагровел, тяжело дышит и весь в поту, но в его маленьких глазках сверкает радость реванша. Этот вызов приводит большинство круга в шоковое состояние, даже не самый вызов, а то, что за ним кроется. Ибо совершенно ясно: если Христопулос больше не боится Блаватского, если он даже осмеливается выступить против него и вызвать на поединок, значит, что-то нарушилось в нормальном порядке вещей.

Все это не ускользает от внимания Блаватского. Для него это двойной шок, ибо под вопрос снова ставится его положение в самолете и та иерархия среди пассажиров, которую он установил. До этой минуты он испытывал к греку бесконечное презрение, куда входило не только презрение полицейского к торговцу наркотиками, но одновременно презрение к его физическому облику, к его одежде, манерам, запаху и, может быть, менее осознанное, но все же презрение к его расе, к его нищей стране. А теперь вот этот ублюдок, этот чужак позволяет себе ему угрожать. Выдвинув подбородок вперед, выпятив грудь, расставив ноги, Блаватский, в силу инерции завоеванного ранее превосходства, пока еще держится как хозяин положения. Но мы чувствуем, что его представлениям о важности собственной персоны и о той роли, какую играет он в круге, нанесен тяжелейший удар. Думаю, что в это мгновение, в те несколько секунд, которые последовали за наглой выходкой грека, он испытывает такое невыносимое унижение, что наверняка убил бы противника, если бы индус, уходя, не позаботился конфисковать его револьвер. Я думаю так потому, что вижу, как его рука тянется к левой подмышке. Но это даже нельзя назвать движением, это лишь порыв к нему, и рука тут же падает вдоль туловища. Затем, через секунду, она опять поднимается и упирается в бедро. Другая рука занимает симметричное положение, и Блаватский застывает в этой героической позе; у него по-прежнему очень решительный вид, но он не в состоянии отважиться на какой-нибудь шаг, даже на то, чтобы принять брошенный ему вызов.

Помощь приходит к нему неожиданно с той единственной стороны, с которой он никак не мог ее ожидать. Миссис Бойд своим круглым куриным глазом глядит на Христопулоса. Остолбенело взирает она на эту сомнительную личность, собравшуюся ее защищать. То, что Христопулос имел дерзость принять ее сторону, оскорбляет ее сильнее, чем угрозы Блаватского.

– Я не просила вашей помощи, – наконец говорит она ядовитым тоном. – И вообще я ни в ком не нуждаюсь.

– Но… но… – заикается Христопулос, возмущенный такой черной неблагодарностью и в своей ярости забывая, что он вскочил с кресла именно для того, чтобы защитить миссис Бойд. – А я не спрашиваю вашего мнения, старая вы карга!

– Мсье, мсье! – негодует Караман, вздымая руки в жреческом жесте.

– Замолчите вы все! – почти одновременно с ним кричит Пако с покрасневшими от слез глазами. И добавляет: – Дайте человеку хотя бы умереть спокойно, раз уж вы не можете ничего для него сделать!