Мадрапур

Караман, у которого совесть чиста, так как он почти не вступал с Мюрзек в пререкания, не склонен, следуя Блаватскому, подвергать себя самокритике:

– Знаете, откровенно говоря, у нее был такой вид, будто этот индус ее околдовал. Она могла добровольно последовать за ним, – гримаса и быстрый взгляд в сторону Робби, – и выйти вместе с ним… из колеса времени.

Такая версия не лишена правдоподобия, но, к моему большому удивлению, Робби не поддерживает ее. Он молчит и с огромным вниманием смотрит на Блаватского.

– Нет, нет! – говорит Блаватский, и выражение его глаз скрыто толстыми стеклами очков. – Это мы своей бранью выгнали ее из самолета!

Наступает молчание.

– Вы правы, мистер Блаватский, нам следовало ее удержать, – с благодушным видом и самым нежным своим голоском говорит вдруг миссис Банистер. – Я не утверждаю, что надо было это сделать в ту минуту, когда она уходила. Нет. Раньше. Мы должны были по-другому реагировать на ее язвительные реплики. – И она сокрушенно вздыхает.

– That was difficult, my dear, – говорит миссис Бойд. – The woman was the limit![27]

– Это верно, – говорит миссис Банистер с ангельским видом, и нимб святости вокруг черных волос ей очень к лицу. Она снова вздыхает. – Но мы не должны были принимать ее правила игры и отвечать ей ударом на удар. Нам в самом деле надо признать: мы сами способствовали тому, что она так разбушевалась.

Эта исполненная чувствительности речь не может не удивить, но, принимая во внимание, что круг обуревают сейчас евангельские настроения, она производит некоторое впечатление. Думаю, я бы тоже попался на эту удочку, если бы сорочий взгляд миссис Банистер не скользнул сквозь щелку век в сторону Мандзони, подстерегая его реакцию.

То ли неумышленно, то ли намеренно (ибо она, пожалуй, вовсе не такая простушка, какою выглядит) миссис Бойд путает своей приятельнице все карты, неожиданно поднимаясь с места.

– Я полагаю, – говорит она с шаловливой улыбкой, – что мне пора пойти попудрить нос.

С видом маленькой девочки она хихикает, берет в правую руку сумочку крокодиловой кожи, мелкими шажками проходит через левую половину круга, приподнимает занавеску и входит в туристический класс.

Раздается испуганный крик. Я срываюсь с кресла, пересекаю круг, занавеска снова раздвигается. Появляется миссис Бойд, бледная, почти теряющая сознание, с прижатой к сердцу левой рукой. Она шатается, я едва успеваю ее подхватить. Она смотрит на меня округлившимися глазами и говорит прерывающимся голосом:

– Это ужасно. Я только что видела привидение.

– Да нет же, мадам, – твердо говорю я. – Привидений не бывает.

– Я видела его так же, как вижу вас, – лепечет миссис Бойд.

Миссис Банистер поднимается и подбегает к нам одновременно с бортпроводницей.

– Можете ее отпустить, мистер Серджиус, я ею займусь, – говорит миссис Банистер и хлопает ресницами.

– Спасибо, – говорю я. – А я пойду посмотрю, что ее так испугало.

Я приподнимаю занавеску и вхожу в туристический класс. Но не успеваю сделать еще шаг, как застываю на месте. В третьем ряду, справа от прохода, в ближайшем к иллюминатору кресле в профиль ко мне сидит мадам Мюрзек – руки на сумке, глаза закрыты, кости лица обтянуты кожей, точно у мумии.

– Мадам! – говорю я сдавленным голосом.

Никакого ответа. Она не шевелится. Значит, я тоже обманут призраком? Я подхожу поближе, протягиваю правую руку и кончиками пальцев дотрагиваюсь до ее плеча.

Реакция ошеломительная. Она поворачивается всем туловищем и изо всех сил ребром ладони бьет меня по руке. И разъяренно кричит:

– Что за манеры? Какая муха вас укусила? Что вам от меня нужно?

У меня за спиной раздается смех. Я оборачиваюсь. Это Блаватский.

– Ошибки быть не может, – говорит он, страшно растягивая слова. – Это она!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все повскакали с мест и в полной растерянности сгрудились позади нас – все, кроме Пако, который не решается оставить Бушуа.

– Мадам, – начинает Блаватский, и его глаза блестят за стеклами очков, – вы должны объяснить нам…

– Прошу прощения, мистер Блаватский, – перебивает его бортпроводница. – Об этом не может быть и речи, пока мадам Мюрзек не возвратится в первый класс и не выпьет чего-нибудь горячего.

Мы все одобряем это предложение. Столпившись в центральном проходе и между креслами туристического класса, мы неподвижно и молча стоим перед Мюрзек, за ее спиной.

Удар по руке, который она мне нанесла, явился, должно быть, чисто рефлекторной реакцией на неожиданность, а возможно, и следствием того отвращения, какое она испытала, когда впервые за многие годы к ней прикоснулся мужчина, ибо теперь, собравшись с последними силами, чтобы ответить бортпроводнице, Мюрзек просто сахар и мед.

– Я тысячу раз благодарю вас, мадемуазель, за вашу любезность, – говорит она сладким голосом, – но я совершенно не намерена подвергать пересмотру решение, принятое моими спутниками, которые постановили меня изгнать. Я это вполне заслужила. И буду твердо на том стоять. И я смиренно прошу всех простить меня за те злые слова, которые я наговорила. Впрочем, я ни за что бы не стала сюда возвращаться, даже в туристический класс, если бы с первых же шагов по земле, – здесь она вся содрогается и у нее расширяются глаза, – я не ощутила, как что-то отталкивает меня назад. Короче говоря, – продолжает она дрожащим и тусклым голосом, и на ее желтом лице отражается мучительное отчаяние, – я почувствовала, что я нигде не нужна, ни в самолете, ни на земле. – При последних словах она прячет лицо в ладони.

– Но вы не можете здесь оставаться, мадам, – говорит бортпроводница, – здесь слишком холодно.

– Когда я оказалась на земле, – продолжает Мюрзек, поднимая голову и дрожа всем телом, – а я и злейшему своему врагу не пожелаю того, что я там пережила, – я неожиданно вспомнила, что поначалу вы предложили выдворить меня в туристический класс. Это придало мне мужества, я рискнула снова подняться на борт. И я надеюсь, вы позволите мне отбывать наказание, которое вы на меня наложили, именно здесь, где я сейчас нахожусь.

Это сказано, пожалуй, слишком красиво и в слишком приподнятом стиле. Я смотрю на нее. Поначалу я просто не знаю, что думать. Или, вернее говоря, мне приходит в голову мысль, что Мюрзек с потрясающим мастерством разыгрывает перед нами роль лицемерки и, надев на себя эту новую маску, сохраняет под ней в неприкосновенности свое настоящее, злобно кривляющееся лицо. Но, поразмыслив, я так больше не считаю. Этот немного вычурный язык принадлежит только ей. Изысканное произношение, изящество оборотов, даже когда она говорит людям гадости, – это ее жанр. К тому же передо мной женщина, начисто лишенная юмора и такта. Кусок скалы эта Мюрзек. Цельная натура. Монолит. А теперь монолит внезапно качнулся в ангельскую сторону.

Сжав колени, положив симметрично обе руки на сумку, с квадратными плечами и напряженным затылком, она говорит тихим, приглушенным голосом, глядя на нас своими синими глазами, говорит не то чтобы с кротостью, но с каким-то непреклонным смирением. Должно быть, она очень замерзла, ибо я замечаю, что в паузах между фразами ее сухие, потрескавшиеся, бескровные губы начинают дрожать.

Ошеломленные, мы молчим. В туристическом классе проход между рядами очень узкий, и мы стоим, тесно прижавшись друг к другу. Когда мы наконец обретаем дар речи, поднимается невнятный гул, мы тихо, вполголоса обсуждаем услышанное, и наши реплики звучат особенно неразборчиво оттого, что трудно понять, кто именно это говорит, так плотно все обступили Мюрзек.

Я с удивлением обнаруживаю, что моя соседка справа – миссис Банистер. Она прижимается грудью к моей правой руке, и, когда до меня доходит, какого характера это давление, я поворачиваю голову и бросаю на нее взгляд через плечо, поскольку ее красивая темная головка едва достигает моей дельтовидной мышцы. В этот миг она выгибает шею назад, ее взгляд сквозь щелочки японских глаз быстро скользит по мне и тотчас же с насмешливым и презрительным выражением останавливается на Мюрзек. Меня вдруг охватывает ярость – может быть, из-за этого выражения, а возможно, также из-за того, что мягкое, зыбкое прикосновение ее груди волнует меня, и мне кажется, что это волнение чуть ли не оскверняет мои чувства к бортпроводнице. Я наклоняюсь – не к миссис Банистер, а над нею – и сквозь зубы тихо, с угрозой говорю:

27

Это было трудно, дорогая. Эта женщина была невыносима! (англ.).