Мадрапур

Неужели он огорчен больше, чем сами эти дамы? Они же, как бы нелепо это ни выглядело, более удручены утратой отеля, нежели пропажей государства, где, по их расчетам, должен был располагаться этот вожделенный отель.

Судя по выражению японских глаз миссис Банистер, перспектива спать в шалаше и «умываться водою из лужи» теряет для нее характер забавной игры, и этот последний удар она воспринимает даже болезненнее, чем отклонение самолета от курса.

– Но это невозможно! – говорит она и глядит с умоляющим видом на индуса, не упуская, однако, возможности прибегнуть к своему аристократическому очарованию. – Нельзя же разыгрывать с людьми такие жестокие шутки! Это ужасно! Что с нами будет?

– Эту шутку, мадам, с вами сыграл не я, – говорит индус с той подчеркнутой и презрительной учтивостью, к которой он прибегает, когда обращается к женщинам. – Я ограничиваюсь простой констатацией: нет Мадрапура – значит, нет и отеля. Все яснее ясного.

Но миссис Бойд не желает мириться с логичностью этого вывода. Ее круглое лицо любительницы вкусно поесть густо краснеет, и она с возмущением говорит:

– Но я же видела фотографии отеля в буклете для туристов! Видела их так же ясно, как вижу сейчас вас! В том числе и фотографии ресторана!

– Вы видели фотографии некоего отеля, – говорит индус, даже не удостаивая ее взглядом, – и, доверившись туристическому буклету, решили, что этот отель находится в Мадрапуре.

Среди пассажиров растет возбуждение, раздаются возгласы недоверия, и, чтобы прекратить этот шум, индус поднимает правую руку.

Меня же больше всего поражает вид бортпроводницы. Она все так же безмолвна и неподвижна, но в отличие от того безмятежного спокойствия, которым она была полна несколько минут назад, ее лицо выражает сейчас полнейшую растерянность. То, чего не смогли добиться ни направленные на нас пистолеты, ни мускулистая рука индуски, сжимавшая ее хрупкую шею, совершила простая фраза с прозвучавшим в ней отрицанием. В тот самый миг, когда воздушный пират отказывает государству Мадрапур в географическом существовании, то есть еще до того, как он обращает четырехзвездный отель в чисто мифологическую категорию, я вижу, что бортпроводница внезапно бледнеет и ее лицо искажается. Признаюсь, охватившее ее сейчас смятение я понимаю не больше, чем спокойствие, которое она выказала в момент захвата самолета террористами. Что она искренне верит в существование пункта, куда направляется самолет, на котором она работает бортпроводницей, – это, конечно, естественно… Но чтобы угонщик, который летит, во всяком случае, не в Мадрапур, поскольку он требует изменить маршрут самолета, чтобы этот угонщик одним лишь скептицизмом своим мог повергнуть ее в столь глубокое отчаяние – такая реакция представляется мне совершенно неадекватной, или же это реакция, причины которой от меня ускользают.

Волнение и возгласы пассажиров не утихают и после того, как индус поднял руку.

Он не спешит заставить их подчиниться. С сардонической улыбкой наблюдает он за сумятицей, которую сам же и вызвал, и, должно быть, получает удовольствие от нашего лицемерия, ибо сомнения, весьма серьезные и весьма обстоятельно мотивированные, высказывались нами еще до того, как он захватил самолет…

– Джентльмены, джентльмены! – восклицает он, снова поднимая руку (к женщинам он не обращается, хотя и проявляет по отношению к ним церемонную вежливость).

Когда тишина устанавливается, он продолжает тоном холодной издевки:

– В конце концов, вы вправе не разделять мое мнение. Если вера в существование Мадрапура может вас хоть как-то утешить, я не буду спорить.

– Мне кажется, – говорит Караман, – что ваша точка зрения в конечном счете не слишком отличается от точки зрения правительства Индии, которое не желает признавать существование Мадрапура в политическом плане.

Изящным движением руки индус отвергает этот тезис.

– Никоим образом. Я не имею ничего общего с правительством Индии. – Короткий смешок. – Моя позиция совершенно иная. Я отрицаю физическое существование Мадрапура.

– И, однако, – уже с некоторой горячностью говорит Караман, – мы располагаем путевыми заметками, датированными 1872 годом, авторы коих, четыре брата по фамилии Абберсмит, утверждают, что они посетили Мадрапур по приглашению махараджи.

Индус поднимает брови.

– Ах, путевые заметки! – насмешливо говорит он. – Сочиненные век назад! Четырьмя английскими мистификаторами! К тому же достаточными снобами, чтобы похвастаться мнимою дружбой с индийским князем! Я читал этот текст, мсье Караман. Он изобилует противоречиями и несообразностями. Это чистейший вымысел.

– Специалисты придерживаются другого мнения, – обиженно говорит Караман.

– Специалисты в чем? – говорит индус.

И устремляет на Карамана взгляд такой гипнотической силы, что Караман молчит. Но молчит с выражением дипломатического достоинства, словно показывая, что хотя он и не согласен, но вынужден уступить. И даже когда он молчит, уголок его верхней губы подергивается, точно лапка цыпленка, которому только что перерезали горло. Он, как и Блаватский, тоже, кажется, с ужасом понял, куда нас должны завести силлогизмы индуса.

– Специалисты! – повторяет индус, и хотя лицо его сохраняет обычную неподвижность, голос от бешенства вдруг начинает дрожать. – Специалисты, которые исследуют сомнительные свидетельства вне индийского контекста! – И уже в полной ярости продолжает: – Вне индийского контекста, набитого до отказа легендами! Ложью! Чудесами! Веревками, которые сами собой висят вертикально в воздухе! Или растениями, которые вырастают у вас на глазах!

Я ощущаю справа от себя какое-то сотрясение и, отведя глаза от индуса – что мне удается лишь с большим трудом, – вижу, что левая рука Блаватского дрожит. Должно быть, он замечает направление моего взгляда, ибо сразу сжимает пальцы, лежащие на подлокотнике кресла, стискивая их с такой силой, что побелели косточки.

Я чувствую некоторую растерянность. С самого начала я с превеликим вниманием слежу за этим разговором, но все никак не могу взять в толк, о чем, в сущности, идет речь и почему Блаватский в таком ужасе. Быть может, его состояние заразительно, ибо я чувствую, что и меня начинает охватывать паника.

В наступившей тишине о своем присутствии напоминает Пако: произведя серию осторожных «гм-гм», он привлекает общее внимание к своим выпученным глазам и пунцовому черепу. Однако чувства, которыми он переполнен, не имеют, кажется, ничего общего с тем страхом, что терзает Карамана и Блаватского.

– Следовательно, вы полагаете, – говорит он по-французски, уставившись на индуса, – что в Мадрапуре нет деловой древесины?

Пако изъясняется по-французски, индус поднимает вопросительно брови, и я перевожу, удивленный тем, что Пако, человек неглупый, может сейчас задавать такие до смешного эгоцентричные вопросы.

Индус и отвечает ему смехом, но ухмылка его весьма далека от веселости.

– Деловую древесину, – начинает он и тут же добавляет, бросая презрительный взгляд на Христопулоса, – а также наркотики вы найдете в Индии повсюду, мсье Пако, но Мадрапура вы там не найдете, поскольку Мадрапура не существует. Откровенно говоря, я полагаю, что все это с вашей стороны не очень серьезно. Вам бы следовало раз навсегда отказаться от мечты вывозить сырье из слаборазвитых стран в обмен на ничтожную горсточку хлеба или, что, собственно, одно и то же, за бесценок забирать у голодающих родителей маленьких девочек.

Физиономия Бушуа мгновенно растягивается в злобной улыбке, и хотя достоверность оскорбительных выкладок индуса невозможно ничем подтвердить, мы все охотно признаем его правоту, и мы бы, наверно, признали ее даже без коварной улыбки злорадствующего шурина Пако.

На Пако просто жалко смотреть. Он съеживается в своем кресле, точно паук, попавший под струю горячей воды.

Но индус на этом не успокаивается. Он неумолимо держит Пако под хлыстом своего магнетического взгляда и после короткой паузы говорит: