Мадрапур

Но все напрасно. Мы по-прежнему упорно молчим, не желая подливать масла в огонь, на котором уже и так поджаривается Пако. И тогда Мандзони, приблизив губы к ушной раковине миссис Банистер (и даже, я полагаю, к ней прикоснувшись, потому что я вижу, как она, не раковина, конечно, а сама дама, вздрагивает), шепчет ей несколько слов.

– О! – говорит миссис Банистер. – Это верно?

Она настолько возбуждена, что словно бы невзначай хватает Мандзони за руку и с силой сжимает его запястье и одновременно, изображая смущение, великолепно отработанным жестом юной воспитанницы монастырской школы подносит другую свою руку к губам.

– What did he say? What did he say?[13] – с почти комической алчностью спрашивает миссис Бойд, наклоняясь к миссис Банистер.

И тотчас, с самоуверенной невоспитанностью людей, принадлежащих к избранному обществу, наши две viudas начинают упоенно шушукаться, с интересом поглядывая на Пако, словно на редкий музейный экспонат.

Тут Мандзони, вместо того чтобы постараться закрепить очевидный успех, которого он только что добился у своей соседки справа – ибо, в конце концов, не каждый же день миссис Банистер снисходит до нас, сжимая наше запястье своей герцогской ручкой, – Мандзони в угаре самовлюбленности совершает грубейшую ошибку, которая, на мой взгляд, ему дорого потом обойдется. Он предпринимает свою вторую атаку на Мишу.

– Ах, вы читаете Шеви? – говорит он, наклоняясь к ней и пуская в ход свои бархатные глаза, голос и очаровательное пришепетывание.

– Да, – отвечает она и с обычной своей бесхитростностью приподнимает книгу на уровень его глаз, показывая ему обложку.

– «Тринадцать пуль в башку», – читает Мандзони и издает короткий смешок. И добавляет: – Тут и одной бы хватило.

Но Мишу даже не улыбнулась. Наша трогательная красотка, наверно одна из тех девиц, которые так поглощены собственными чувствами, что юмор в любой форме остается им чужд. Мандзони, должно быть, тоже понимает, что рассмешить ее не удастся, ибо продолжает уже серьезно:

– Вам не кажется, что у Шеви есть некоторая склонность к садизму?

– Нет, – говорит Мишу и замолкает, поскольку ей нечего больше сказать.

– И, однако, – говорит Мандзони, – все эти трупы…

– Ну и что, – говорит Мишу.

Видимо, это должно означать, что от полицейского романа ничего другого ждать не приходится. В это мгновенье миссис Банистер, повернув элегантную шею, обращает в сторону Мандзони свое удивительное лицо, которое сейчас еще больше напоминает маску японского воина, и бросает на него короткий испепеляющий взгляд. Счастье Мандзони, что он живет в XX веке, а не четырьмя веками раньше: кинжал незамедлительно положил бы конец его вероломству.

– Но, в общем, это достаточно страшно – вся эта кровь, – говорит Мандзони.

– Достаточно, – говорит Мишу.

Из ее книги выскальзывает фотография, Мандзони проворно подбирает ее, бросает на нее быстрый взгляд и, возвращая ее Мишу, вполголоса говорит с наигранным великодушием:

– Какой красивый парень.

– Это Майк, – с признательностью говорит Мишу.

– Майк? – лицемерно переспрашивает Мандзони, словно Мишу произносит это имя впервые.

– Да вы знаете, – говорит Мишу. И добавляет с легким движением в сторону viudas: – Тот, кого эти дамы называли моим «женихом».

Черный глаз миссис Банистер вспыхивает и тотчас же исчезает в щелках раскосых век. Хотя Мишу наверняка не имела никакой задней мысли, она, по существу, присоединила ее к старухам, и перед кем!

Однако, когда миссис Банистер отвечает Мишу, все черты ее лица уже обрели прежнее выражение и в голосе звучат ласковые нотки. Нет, она не совершит ошибки, не станет нападать на Мишу, тем более в разгар недвусмысленных заигрываний Мандзони.

– Да что вы, Мишу, – говорит она тоном любящей старшей сестры. – Я вовсе не так старомодна, как вы думаете! Когда я была в вашем возрасте, у меня был не один жених – у меня их было несколько.

После чего она делает паузу, склоняет голову к плечу и, глядя на нас сверкающими глазами, небрежно бросает:

– В том смысле, в каком вы сейчас это понимаете.

– My dear! – говорит, вздымая вверх руки, миссис Бойд.

Свои японские глаза миссис Банистер устремляет на нас – на правую половину круга, но мы только стенка, которая должна отослать мяч тому, кому он в действительности предназначен. И траектория его рассчитана точно, хитроумно и дерзко. Миссис Банистер хорошо знает: ничто не делает женщину такой привлекательной в глазах мужчин, как ее признание в том, что она их любит.

Даже мы, стенка, начинаем смотреть на миссис Банистер другими глазами.

И именно эту минуту мадам Мюрзек, с ее талантом делать все невпопад, выбирает для того, чтобы ринуться в атаку.

– И вы этим хвастаетесь! – ликуя говорит она, видимо полагая, что нашла в панцире уязвимое место, тогда как панцирь миссис Банистер составляет одно целое с кожей.

Уверенная в нас – которых она только что околдовала, признавшись в собственных слабостях, – миссис Банистер принимает новый вызов довольно беспечно и не торопится продолжать наступление; она даже позволяет себе роскошь немного отступить.

– Это должно вас, наверно, шокировать, – говорит она с волнующими модуляциями в голосе, – но сейчас я, пожалуй, больше всего сожалею о возможностях, которые упустила.

Говоря это, она смотрит на нас, изгибая шею с такой восхитительной грустью, словно ее упущенные возможности – это мы. И, невольно уступая ее тщеславному задору и в то же время покоренные ее милыми ужимками, все мы уже у ее ног. Включая Карамана, который забывает в эту минуту о воспитании, которое он получил у святых отцов. Как отличается, как разительно это все отличается от тех грубых приемов, к которым, соблазняя нас, прибегает мадам Эдмонд. Что же касается эротического воздействия, то светская дама и здесь даст проститутке сто очков вперед.

– Какой цинизм! – с возмущением восклицает Мюрзек, и она, конечно, права, но права с той точки зрения, про которую всем нам очень хочется забыть.

– Я полагаю, – говорит миссис Банистер, незамедлительно используя против нее именно тот аргумент, в котором Мюрзек усматривает свою основную опору, – я полагаю, что среди ваших достоинств вы числите также и добродетель.

И мы все чувствуем в эту минуту, что добродетель не входит в кодекс хорошего тона.

– У меня в самом деле есть нравственные устои, – сухо говорит Мюрзек.

И все ждут, все просто надеются, что миссис Банистер спросит сейчас, как сочетаются эти нравственные устои с ядовитой злобой, которую на наших глазах Мюрзек выплеснула на Мишу. Но миссис Банистер не расположена снова привлекать наше внимание к своей трогательной сопернице и еще того менее – давать Мандзони новый повод для умиления по поводу этой бедняжки. Для атаки она выбирает другой плацдарм.

– Что же, – говорит она со спокойной дерзостью, – ни одного поклонника? Ни самой крохотной слабости? Ни одной связи? Ни даже минутной потери самообладания наедине с подругою детства?

Примечательно, с каким коварством, а быть может, и с какой проницательностью миссис Банистер выдвигает сапфический вариант как один из наиболее правдоподобных.

– Эти предположения только характеризуют вас самое, – отвечает Мюрзек.

Ответ в общем-то достаточно сильный, но весь эффект которого она тут же портит, добавляя:

– Я должна вас разочаровать: у меня никогда никого не было, кроме мужа, который скоропостижно умер.

В конце концов, вполне может статься, что у нее в самом деле никогда никого, кроме мужа, не было, но почему ее голос на слове «скоропостижно» дрогнул? Вообразить Мюрзек влюбленной невозможно, а безутешной вдовой и подавно.

Миссис Банистер это чувствует, поднимает к небесам свои сорочьи глаза, вновь опускает их, метнув сообщнически взгляд на нас и, тихо вдохнув, вполголоса произносит:

– Укокошили.

– My dear! – говорит миссис Бойд.

13

Что он сказал? Что он сказал? (англ.).