Страница 8 из 15
Молодой человек отложил написанное, перечитал, подумал и, дав себе мысленно слово ещё раз вернуться к тексту с правками, подтянул в себе другой лист.
Обмакнул перо и, высунув кончик языка, принялся рисовать ту самую ведьму. Сначала в первом её прекрасном и искусительном воплощении, потом в старушечьем облике, берущем за сердце от жути. Разумеется, снискать лавры великих художников Егорова или Брюллова он не дерзал, но общее обучение благородных людей в те времена включало и курс изобразительного искусства.
Посему худо-бедно, но передать по памяти бумаге впечатления свои Николя смог. Подержал рисунок у открытого окна, чтоб побыстрее высохли чернила, а потом вместе с записями убрал под кровать. Мало ли, вдруг кто наткнётся, пойдут расспросы, уговоры, призывы всё рассказать исправнику, а то и сорочинскому заседателю, не говоря уже о том, чтобы бегом мчаться в церковь исповедоваться у отца Кондрата.
Когда же выяснится, что по большому счёту никто и не пострадал, а любой козак в Диканьке сто раз побожится, что прекрасная Солоха ни в одном глазу не ведьма (и хозяйство у неё знатное, и горилка в доме местного производства, а не невесть какого еврея-самогонщика), то и выйдет, что он, Николя, на добрых людей худое слово молвил. Вызвал нелепые подозрения на пустом месте. А ежели все так делать будут, то, поди, и до бунта недалеко, так что ли?! Тогда мигом прощай уютный флигелёчек в тётушкином доме и шагом марш по этапу в пыльный, душный Нежинск с клеймом брехуна-сочинителя за плечами. Нет уж, чиновное панство, нехай всё будет тихо да гладко, чем меньше власть знает, тем спокойнее народ спит, а мы покуда…
Под этим «мы» и многозначительным «покуда» молодой человек решительно скрыл собственную беспомощность и робкую надежду на то, что в обозримом будущем его друг сдаст пану голове собственную мать, раз она всё-таки ведьма. Хотя по зрелом размышлении Николя признал, что если Вакула окажется способен предать маму, то и их мужской дружбе конец, он никогда больше не смог бы его уважать.
Примерно с этими мыслями наш герой на минуточку прилёг на кровать, потянулся до хруста в суставах и вновь не заметил, как уснул. Ему снился дивный сон, словно бы продолжение какой-то чудесной сказки. Вот будто бы сидит он в своей комнатке, пьёт чай, а в раскрытое окошко заглядывает слон. Расписной такой, в индийских узорах, без одного бивня, дышит через хобот запахом карри, но говорит на хорошем русском, хоть и иноземными словами:
– Открой свои чакры, настрой свой лингам, насыть себя праной, а когда приблизишься к сути Брахмана, то не забудь поделиться со мной галушками…
– Что? – не сдержался мало что понявший гимназист.
– Горилки нэма? – печально опустил уши слон, переходя на украинский. – И совести нэма…
– Чего?!
хорошо поставленным, практически оперным голосом, хоть и чуть гнусавя в хобот, прогундел слон, изобразил пляску на одной ноге и исчез, вильнув хвостиком.
Сон кончился.
Откуда-то из сада доносилось печальное девичье пение, разморённое жужжание пчёл, яблочный аромат и дивный, ни с чем не сравнимый запах середины лета в Малороссии. Лета чистого, солнечного, с белозубой улыбкой, румянцем во всю щёку и загорелой кожей. Кто ни разу не был в братских объятиях дивной родины нашей, Украины, тому не понять. Того можно лишь пожалеть…
– Приснится же всякая дрянь, – зевая, сам себе сообщил Николя и резко повернул голову, заслышав издалека знакомый разбойничий свист.
Резкий звук сей, разрывающий пространство, подобно тетиве татарского лука Чингисхана или самого Батыя, разорителя стольного Киева, был прекрасно знаком слуху молодого человека. Ещё с первых малолетних и босоногих шалостей своих по густым садам и речным отмелям условный свист козаков атамана Сирко верно служил двум приятелям. Позже они договорились использовать козачий посвист (к слову сказать, не получавшийся никогда у Николя) только в самых исключительных случаях, требующих немедленного решения, а также участия обеих сторон.
– Иду, иду, – быстро натягивая сапоги, буркнул молодой гимназист и пулей метнулся по лестнице вниз, едва не сбив по пути милую тётушку, разметав по углам взвизгнувших сестриц, чудом избежал столкновения лоб в лоб с перепуганным фикусом и, плечом раздвинув в стороны конюха и дворника, бегом вырвался на свободу.
Тётушкины квохтанья глохли под напором нежнейшего украинского мата, где каждое слово в сравнении с русским звучало благостнее, мягче и лиричнее. Сравните сами: пидлота, сволота, дурень и милейшее слуху – пришелепкуватий!.. Не будем заморачиваться переводом, у родни это не принято, верно?
Поскольку дом Анны Матвеевны стоял ближе к окраине, быстроногому герою повествования нашего не требовалось так уж много времени, чтобы удрать за околицу. Тем более что так далеко бежать-то, по сути, и не требовалось – за плетнём уже переминался с правой на левую ногу его широкоплечий друг с чёрными усиками и стрижкой под горшок.
Если вдруг кто не в курсе, или не понял, или счёл это новогламурным собчаковским стилем, поясню: на голову обросшего волосами парубка (хлопца, парня, юноши, отрока) надевался самый натуральный глиняный горшок, и портняжными ножницами безжалостно обстригалось всё, что из-под него торчало. Пять минут, и всё готово, следующий!
Между прочим, именно так стриглись даже французские короли! Только горшок им на голову надевали золотой или серебряный. Хотя чаще бывало, что и ночной, но они же французы, им всё можно…
– Ох, я же весь заждавси, як дивчина на выданье.
– Вакула, вот не надо греческих страданий, а? Я прибежал так быстро, как смог.
– Та то-то вы не так уж шибко бегли. Могли б и швыдче.
– Да что случилось-то?
– Да у нас такое случилось. – Вакула изобразил нечто среднее между зубной и головной болью. – Мамо в хате заперлась, матюками лается, як собака, и мене не слухает. Як скажена!
– Можно подумать, это с ней в первый раз. – Николя приобнял друга за крутые плечи. – Но ведь ты меня не за этим позвал. Давай выкладывай, в чём проблема?
– Чёрта я бачив.
– Где? – сразу заинтересовался молодой человек, прекрасно знающий, что галлюцинациями кузнец не страдает и до зелёных чёртиков не пьёт.
К тому же после того как они оба могли засвидетельствовать парад мелких бесов в заброшенной церкви, то и предположение о том, что в окрестностях Диканьки можно встретить всамделишного чёрта, даже с научной точки зрения выглядело абсолютно логичным.
Николя вспомнил свой недавний рисунок и подумал, что для его литературного повествования портрет чёрта был бы очень даже кстати. Он, разумеется, отдавал себе отчёт, сколько в культурном мире разными художниками понарисовано всяческих чертячьих морд. Ежели на каждую хоть по разу плюнуть, уж и целого года, поди, не хватит. Да и что это за развлечение глупое, скорее сплошная потеря времени, ровно кому делать нечего, как тока с утра до вечера в картинных галереях по чертям с разбегу плеваться?!
Но суть не в этом, а в том, что господину начинающему писателю до икоты вдруг захотелось заполучить себе в рукопись собственного чёрта…
– Я говорю: где ты его видел?
– Дак я зараз и талдычу вам, – щёки Вакулы полыхнули смущённо-гневным румянцем, – у своей же хате!
– Ого! Давай в подробностях.
Кузнец скорбно кивнул, остановил друга за старым тополем, воровато зыркнул по сторонам, не видать ли где пана головы, волостного писаря иль самого заседателя, а убедившись, что каждый из них, слава тебе господи, занят своим делом, перекрестясь, пустился рассказывать необыкновенную историю.
Когда ранним утром приятели разошлись каждый своей дорогой, Вакула, естественно, отправился к себе домой. Правда, сначала он заскочил в кузницу, оставив там мешок с инструментами, и только потом, помолясь стоящей в уголке иконке Николая-угодника, направился к дому. Столь ранним утром никого, кроме двух-трёх брехливых псов, по пути он не встретил, две сплетничающие старухи у колодца также не выразили желания к общению, потому их тоже не стоило брать в расчёт, а дверь в родную хату вдруг оказалась заперта изнутри. Не сказать бы, что Вакула сильно удивился, просто постучал: