За безупречную службу!

Маланья с видом человека, которого вот-вот хватит инфаркт, потянул книзу узел галстука. Никакого облегчения это ему не принесло: галстук был форменный, на резинке, и, будучи отпущенным, немедленно вернулся на прежнее место: щелк!

— Ты его отпустил? — Маланья горестно помотал головой. — Нет? Ну я же говорю, дурак… Хотя, с другой стороны…

Маланья оставил в покое галстук и подобрался, как ждущий команды служебный пес.

— Так, может?.. — осторожно предложил он.

— Ты что, сбесился? — мгновенно отреагировал подполковник Сарайкин, только что отбросивший заманчивую мыслишку, которую едва не озвучил майор. — Какая муха тебя сегодня покусала, чего ты с утра нанюхался? Это ж известный человек, герой, генерал ФСБ!

— А что? — неожиданно заупрямился Маланья. — Все под богом ходим — и герои, и простые смертные…

— То-то, что все. Твои ребята у Горчаковых засветились, теперь они знают, что Камышев ночевал у нас… Что же теперь — и их в расход? Чтобы через три дня здесь московские умники из ФСК, ФСБ и Генпрокуратуры, как мухи над навозной кучей, толклись? Ты этого хочешь, майор? Тогда подожди, пока я уйду на пенсию, а потом уж давай волю своим суицидальным наклонностям!

— Так, а… э… — Маланья откровенно завис, как старенький слабосильный компьютер, получивший от неопытного пользователя несколько противоречащих друг другу команд. — Так что же делать?

«Жать "Alt-Control-Delete"», — чуть было не сказал Сарайкин, но сдержался: майор, скорее всего, его бы просто-напросто не понял.

— Действовать по закону, — произнес он вслух. — Освободить законопослушного и ни в чем не повинного гражданина Российской Федерации из-под стражи, принести извинения и, если придется — а я думаю, что придется, — принять у него заявление о разбойном нападении. Вот так, и никак иначе. Вашу мать! — не сдержавшись, воскликнул он и с силой хлопнул ладонью по столу. — С самого утра настроение изгадили, черти. Вот заставить бы тебя самого перед ним расшаркиваться! Да только, боюсь, ты таких дров наломаешь, что потом и за год не разгрести. Ладно, давай его сюда, буду отдуваться… Да, и вот еще что. Пошли кого-нибудь из своих, пусть приведут Зуду. Чтоб через час был здесь, как штык!

— А мэр? — опасливо спросил Маланья.

— Да имел я его в противоестественной форме! — пренебрежительно и зло отмахнулся Сарайкин. — Сколько можно, в самом-то деле?! Этот его племяш скоро средь бела дня людей на улице резать начнет — просто так, чтобы поглядеть, что у них внутри. Он же, паршивец, и нас с тобой, и дядьку своего, и губернатора под монастырь подводит. Пора его окоротить, не то поздно будет. А если мэр этого не понимает, значит, у него задница вместо головы, и нечего ему тогда в своем кресле делать… Зуду сюда, — повторил он, для убедительности постучав пальцем по крышке стола, — через час. Свободен, майор!

Когда Маланья вышел, без стука прикрыв за собой дверь, Анатолий Павлович снова посмотрел в окно. Денек выдался ясный, солнечный, с легким морозцем. Сугробы искрились, будто присыпанные алмазной пылью, ветви берез на противоположной стороне улицы оторочило пушистое кружево инея. В голубое, без единого облачка, небо вертикально поднимались белые дымы из печных труб, все вокруг было бело-голубое с просинью и позолотой, радостное и свежее. Но, глядя из окна своего служебного кабинета на это зимнее великолепие, подполковник Сарайкин не испытывал ни малейшего душевного подъема: как он и говорил, день был изгажен окончательно и бесповоротно.

И что-то подсказывало, что счет сегодняшним неприятностям еще далеко не закрыт.

Глава 2

Заскочив в обеденный перерыв домой, Михаил Васильевич Горчаков застал брата своей жены Валентины Николая во дворе, забрасывающим в багажник потрепанного японского внедорожника тощий армейский вещмешок с немногочисленными пожитками. Выбираясь из-за руля своей новенькой серебристой «тойоты», директор частного научно-производственного предприятия «Точмаш» Горчаков мимоходом опять подивился тому, насколько простецкая, не генеральская наружность у его родственника: среднего роста, худощавый и подтянутый, он был одет в пятнистый армейский бушлат с цигейковым воротником, обычные джинсы и недорогие ботинки на искусственном меху. Шапка с поднятыми, несмотря на мороз, ушами из-за марлевой нашлепки на затылке была сильно сдвинута на лоб, что придавало Николаю Ивановичу залихватский, неуставной, прямо-таки дембельский вид. Собственно, он и был дембель — заслуженный, в чинах, честно отдавший долг Отечеству и, как это частенько случается, довольно неласково встреченный на гражданке. Генеральского в его облике не было ничего — даже золотые часы с именной благодарственной гравировкой от самого президента, и те пропали.

Этот украденный грабителями дорогой швейцарский хронометр был единственной потерей, о которой Камышев по-настоящему жалел — не потому, что золотой, швейцарский и стоящий, как новенькая «Лада», а потому, что именной. За неделю, в течение которой Николай Иванович отлеживался в доме Горчаковых, мучимый сильными головными болями, грабителей, разумеется, не нашли. Откровенно говоря, Михаил Васильевич, прожив в городе десять лет и неплохо разобравшись в здешних обычаях и нравах, очень сомневался, что их кто-нибудь искал; более того, он был процентов на девяносто пять уверен, что оставленное Камышевым в полиции заявление было уничтожено сразу же после его ухода — или будет уничтожено в ближайшее время.

Просвещать на этот счет шурина он не стал: тот и так пребывал в расстроенных чувствах. Его, ветерана спецназа, опытного и умелого бойца, пусть отставного, но все-таки генерала спецслужб, сначала ударили по голове и обобрали, как подгулявшего ларечника, а потом еще полсуток мурыжили в полиции, выбивая признание в каких-то залежалых, поросших пыльным быльем, нераскрытых со времен застоя преступлениях. Любые упоминания об этом инциденте он воспринимал крайне болезненно, и его было легко понять: сочувствие, мало того, что бесполезное, в данном случае граничило с откровенной издевкой.

Камышев захлопнул багажник и, казалось, только теперь заметил присутствие хозяина.

— О, вот и ты, — обрадовался он. — А я уж думал, что придется тебя на заводе разыскивать.

— Ну это, положим, не так просто, — с улыбкой заметил Горчаков, пожимая протянутую шурином руку.

— Вот заодно и проверил бы, просто или нет, — ухмыльнулся Николай Иванович. — Может, твоя хваленая служба безопасности вообще мышей не ловит — спит себе в шапку, а зарплата капает.

Они немного посмеялись. Валентина и двадцатилетняя дочь Горчакова Марина стояли на крыльце, наблюдая за мужчинами и одинаково кутаясь в наброшенные поверх домашних халатов шубки — Валентина в черно-бурую, а Марина в серебристую.

— А ты проверь, — наполовину в шутку, наполовину всерьез предложил Михаил Васильевич.

— Проверю обязательно, — все еще улыбаясь, но уже без шутливых ноток в голосе пообещал Камышев. — В следующий раз. Как приеду, так прямо с этого и начну.

— Все-таки уезжаешь, — вздохнул Горчаков. — Черт, нехорошо как-то получилось. Встретили, называется, героя! И деньги эти… Может, все-таки возьмешь? Сумма-то по нашим временам небольшая, но все-таки…

— Да забудь ты, наконец, про эти деньги! — сердито отмахнулся Николай Иванович. — Ну, если так сильно свербит, обещаю: если понадобятся, попрошу.

— Точно? — недоверчиво переспросил Михаил Васильевич.

— Слово офицера — тебе что, этого мало?

— Генерала, — машинально поправил Горчаков.

— Да какой из меня генерал! — вздохнул Камышев. — Я в этом звании и дня не прослужил. Это как с покойником: при жизни ходит человек в какой-то засаленной рванине, на которую глядеть тошно, а в гробу лежит одетый с иголочки, как будто не червям на корм, а к президенту на прием собрался. А в крематории, слышь-ка, и того веселее. Помню, видел однажды. Все как положено: траурная церемония, цветы, речи, музыка органная… А перед тем, как гроб закрыть, тамошняя служительница, гляжу, берет ножницы и костюмчик на покойнике — чик-чик, чик-чик… В два счета в лохмотья почикала, да так ловко! Вдова ей: что же это вы, говорит, делаете? А та в ответ: рабочие, мол, внизу, где печи, повадились покойников раздевать и костюмчиками с рук приторговывать…