Страница 7 из 46
— Вы точно уверены в своих словах?
— Я видел это собственными глазами.
— На каком расстоянии от вас находился корабль?
— На расстоянии пушечного выстрела.
— И с такого расстояния вы отчетливо разглядели, что она бормочет заклинания — несмотря на сумерки и пожар?
— Тогда было еще светло, только начало смеркаться. Так что я четко видел донью Мариану, стоящую на фоне заходящего солнца, в длинном и просторном черном платье колдуньи, — здесь первый помощник капитана де Луны резко замолчал, явно желая произвести впечатление на собеседника, а затем театральным жестом указал в сторону немки. — Я видел, как в ее руке родился огонь.
Брат Бернардино де Сигуэнса застыл, от изумления перестав даже чесаться; быть может, на него и в самом деле произвела впечатление столь невероятная история, или он просто пытался понять, насколько можно верить рассказу этого человека.
Он поневоле чувствовал инстинктивную неприязнь к Бальтасару Гарроте, точно так же, как личность обвиняемой внушала ему симпатию; однако, зная, на сколь изощренные интриги способен князь тьмы, вполне допускал, что тот вполне мог заморочить ему голову.
Если донья Мариана была, как утверждали, служительницей ангела тьмы, то ничего удивительного, что хозяин пытался спасти ее, представив невинной овечкой в глазах монаха, ибо всем известно, как виртуозно умеет дьявол менять местами ложь и истину.
Как истинный инквизитор, францисканец превосходно разбирался в своем ремесле и прекрасно знал, что далеко не всегда его рассуждения оказываются верными, а потому считал себя обязанным принимать во внимание тот бесспорный факт, что порой очевидная истина может оказаться ложью, а то, что представлялось явной ложью, оказывается истиной.
Но в то же время — он, кстати, часто спорил об этом со своими коллегами-доминиканцами — нередко случалось, что Люцифер шел еще дальше в своих кознях, являя истину во всей очевидности и при этом заставляя поверить в то, что она является ложью.
Таким образом, суд над очередным слугой князя тьмы мог превратиться в простую жеребьевку, где существовало лишь два варианта: отправить или не отправить обвиняемого на костер, невзирая на наличие или отсутствие доказательств его вины, которые могли громоздиться на столе целыми грудами, потому что, как заметил однажды Великий инквизитор Бернар Гуи, «Никто из умерших на костре не является полностью невиновным, ибо в последние минуты своей жизни он так богохульствует, что уже за одно это преступление перед Господом заслуживает сожжения».
Хотя по этой сумасшедшей теории, вполне естественной для фанатичного последователя Конрада Марбургского, выходило, что погибшие в огне горящего озера также были виновны в грехе богохульства и в преступлении перед Богом, а значит, заслужили смерть, и в этом случае неправомерно было бы обвинять в ней донью Мариану Монтенегро.
Хлюпающий носом монах неумолимо становился жертвой системы, всё больше и больше извращая любые аргументы, пока не пришел к выводу, что важно лишь одно — прислушиваться к желаниям государства и не принимать во внимание любые доводы рассудка.
В конце концов, как человек образованный и бесстрастный ко всему не связанному с верой, он решил, что истина всегда на стороне того, кто лучше умеет высказать свои доводы, и в большинстве случаев, когда человек пытается докопаться до истины, он действует подобно слепому, намеревающемуся с помощью слов постичь, что такое синий цвет.
— Опишите мне синий цвет, — вдруг попросил монах, весьма озадачив собеседника столь неожиданной просьбой.
Тот никак не мог взять в толк, где здесь ловушка.
— Синий? — переспросил он, чтобы выиграть время. — Какой синий?
— Просто синий, нетерпеливо буркнул францисканец. — Любой синий предмет, который вам больше нравится. Представьте, что я — слепой, и вы пытаетесь мне объяснить, каков синий цвет.
— Но это просто невозможно.
— А почему?
— Потому что если слепой не представляет себе, что на свете существуют цвета, то как ему можно описать какой-то конкретный цвет?
— Убедительный аргумент, — согласился брат Бернардино. — Я вижу, вы умный и рассудительный человек.
— Спасибо!
— Не за что. Однако это поневоле наводит меня на мысль, почему столь умному и рассудительному человеку, знающему жизнь, не приходит в голову простой вывод, что тот, кто однажды проснулся в застенках «Трещотки», рискует больше никогда не уснуть.
Казалось, Бальтасара Гарроте удивило не столько даже не то, что доброму монаху известно это гуляющее в народе прозвище Святой Инквизиции, сколько та непосредственность, с какой тот произнес это слово.
— Я уже изложил свои причины, — прошептал он наконец.
— Совершенно верно, — согласился брат Бернардино. — Вы это сделали. Но мне не верится, что вами руководило одно лишь чувство справедливости. За всем этим явно видна рука капитана Леона де Луны, или я не прав?
— Но зачем бы ему это?
— Потому что у него есть причины ненавидеть донью Мариану.
— Несомненно, — ответил Турок. — Однако он поклялся своей честью, что никогда ничего не предпримет против нее, а этот человек привык держать свое слово.
— Ну а вы сами тоже дали такую клятву?
— Я? — изумился Турок. — С какой стати мне ее давать?
— Из солидарности с вашим патроном.
— Он мой патрон лишь в военных делах, но никак не в личных. У меня не было причин ненавидеть донью Мариану.
— Не было? А сейчас они появились?
— Я от всей души возненавижу ее, если окажется, что она явилась причиной смерти моих товарищей, но если Святая Инквизиция, во всей своей бесконечной мудрости, признает ее невиновной, я забуду об обидах и принесу ей публичные извинения, всем сердцем приняв этот приговор.
Приговор!
Именно это слово снова и снова приходило на ум брату Бернардино; именно оно не давало ему уснуть в ту ночь в тесной и душной келье, стуча в виски, словно досадный назойливый гость; именно это слово заставило его проснуться в холодном поту и усомниться в своей способности быть полезным Святой Церкви в этом деликатном вопросе.
Inquísitio y no acusatio, вопрос без ответа — трудно найти более точную фразу, чтобы описать его чувства в эти минуты; но в то же время, францисканец полностью отдавал себе отчет, что даже малейшее основание для того, чтобы дать делу ход и продолжить поиски «ответа на вопрос», не оставляет донье Мариане Монтенегро никаких шансов избежать смерти на костре.
Уж если Святая Инквизиция решила пересечь океан, чтобы утвердить свое господство в Новом Свете, что и сделала с величайшей помпой, то едва ли можно было надеяться, что ее суд вынесет оправдательный приговор, ибо это означало бы внушить людям ошибочное убеждение, будто океанская вода загасила фанатичный огонь, пылающий в душах инквизиторов, от которого сотнями вспыхивали костры еретиков.
— И уж самую первую жертву точно отправят на костер, — сказал он себе. — Даже косточки от нее не останется. Никого в этом случае не интересует, виновна она или нет; им важно утвердить свою власть, не признающую иных методов убеждения, кроме насилия и запугивания.
3
Канарец Сьенфуэгос устроился на крошечной лесной прогалине с северо-западной стороны города, на расстоянии пушечного выстрела от самых крайних домов, на небольшом взгорке, с которого было отлично видно, как стражники поднимаются на башню и спускаются вниз.
Это, конечно, было не самое удобное место для лагеря; но канарец, с детства привыкший ночевать под открытым небом, в любом уголке сельвы чувствовал себя как дома; постель ждала его под любым деревом, где он пожелал бы уснуть, а стол — в любом месте, где находил еду.
Его одинокое детство прошло в горах на Гомере, а юность — в бесцельных скитаниях по огромному неизведанному континенту, и теперь он мог спать хоть под палящим солнцем, хоть под проливным дождем, мог насытиться до отвала там, где любой другой умер бы с голоду.