Силач (ЛП)

Столица Эспаньолы, где в скором времени будут построены первый в Новом Свете кафедральный собор и первый университет, в середине марта 1502 года была не более чем крошечной каплей в безбрежном океане лесов, грозивших поглотить ее, как это случилось с заброшенной Изабеллой, от чьих величественных строений за несколько лет не осталось даже воспоминаний.

Два канарца остановились у подножия огромного ствола высокой сейбы, служившей своего рода пограничным столбом между прошлым и будущим острова; до них долетали голоса пьяниц, буянивших в портовых тавернах, и даже чей-то храп из ближайшей хижины. По большей части постройки в новой столице были не более чем хижинами из глины и соломы, хотя в городе имелось с десяток каменных домов и две церкви с толстыми стенами, крытые красной черепицей, какие порой можно встретить в деревнях на юге Испании.

— Никуда не уходи, — произнес Сьенфуэгос, сжимая руку друга. — Сама природа стремится воссоединить нас с Ингрид.

— Я мало чем смогу тебе помочь, если буду прятаться в кустах, — возразил Бонифасио.

— А если тебя схватят, ты и вовсе ничего не сможешь сделать.

— Но что ты сделаешь один? — спросил хромой.

— То же, что и всегда, — заявил Сьенфуэгос. — Буду смотреть, слушать, а в нужный момент — действовать. Так что, если ты доверяешь Сиксто Вискайно, оставайся в его доме и позаботься о детях. Об остальном позабочусь я.

Они сердечно обнялись, и когда уже были готовы расстаться, хромой сказал:

— Имей в виду: если наткнешься на капитана де Луну — считай, что ты уже мертв. Он тебя сразу узнает по твоей рыжей гриве, хотя и не видел столько лет.

— Я помню об этом. Прощай и удачи тебе!

Через минуту Сьенфуэгос исчез из виду, затерявшись в пустынных переулках спящего города; за исключением гуляк-полуночников, завсегдатаев таверн и борделей, большинство горожан предпочитали ложиться рано, а вставать на рассвете, чтобы успеть переделать самую тяжелую работу до того, как на землю падет невыносимый полуденный зной.

Климат Эспаньолы — жаркий, влажный, душный — оказался тяжелым для кастильцев, привыкших к зимнему холоду плоскогорий Пиренейского полуострова и летней иссушающей жаре; поэтому волей-неволей им пришлось отказаться от своей любимой привычки вести долгие беседы до поздней ночи за стаканчиком вина. Так что теперь во всем городе горели лишь два жалких фонаря на площади Оружия, да кое-где сочился тусклый свет из открытых окошек самого большого публичного дома. На улицах не было ни души; лишь парочка бродячих собак шаталась возле мусорных куч, обнюхивая груды гниющих отбросов.

Вскоре, однако, канарец обнаружил, что возле дома Ингрид дремлет часовой, привалившись спиной к двери, и пришлось сделать изрядный крюк. Затем он проворно перебрался через изгородь в сад и долгое время неподвижно стоял возле пышно цветущего огненного дерева, под которым Ингрид любила читать по вечерам.

Сьенфуэгос прикоснулся к спинке высокого плетеного кресла-качалки, прошептав ее имя, словно она могла ответить. Он гнал прочь мысли о том, что Ингрид могли причинить боль, предпочитая убеждать себя, что она в безопасности. Он долго стоял, обдумывая планы ее спасения; сама мысль о том, что чьи-то недобрые руки могут к ней прикоснуться, сводила его с ума, побуждая ум работать с удвоенной скоростью и разрабатывать хитроумные планы.

Затем он пробрался в дом через окно спальни Гаитике и бесшумной тенью направился через комнаты и коридоры, двигаясь так же тихо и незаметно, как в сельве, когда прятался от какого-нибудь особенно настойчивого хищника или скрывался от зорких глаз врага.

В этот час спящий дом был погружен в молчание, но даже в полной тишине Сьенфуэгос умел двигаться совершенно бесшумно; ни одна половица не скрипнула под его ногами, не заскрипела дверь, ни единый звук не потревожил тишину. Вскоре он добрался до большой спальни с широкой кроватью, на которой он столько раз занимался любовью с самой совершенной женщиной в мире, и где в одну жаркую ночь она призналась, что ждет ребенка.

Простыни еще хранили ее пьянящий аромат. Сьенфуэгос лег на спину, туда, где обычно лежала Ингрид, и на минуту замечтался, закрыв глаза и представив, что она по-прежнему рядом.

На протяжении долгих лет они жили в разлуке, не надеясь когда-нибудь вновь увидеться; но все эти годы их любовь лишь дремала, словно семя, зимующее под снегом и с первым весенним теплом прорастающее, чтобы расцвести еще пышнее. В такие мгновения жизнь в одиночестве казалась ему немыслимой.

Всю ночь он лежал в темноте и размышлял, одну за другой отвергая безумные мысли, приходящие в голову. Отчаяние заставляло его цепляться за иллюзорные идеи, не имеющие ни малейших оснований. Как убедить твердолобых тупиц с мозгом комара, что в незнакомом и чуждом им мире за океаном существует черная вонючая жидкость, которая может плавать по воде и при определенных обстоятельствах воспламеняться, превращая всё вокруг в полыхающий ад.

Подобные явления не описывались в Священном Писании, и уж тем более в королевских указах. Напротив, брат Томас де Торквемада в своих нагоняющих страх «Указаниях инквизиторам» поспешил весьма серьезно предупредить об опасности, которой подвергаются те инквизиторы, кто приписывает невинной природе действия людей, несомненно требующие вмешательства сурового «Черного ангела», как прозвали самого Торквемаду.

Сьенфуэгосу пришлось отвергнуть возможность убедить инквизиторов, что корабль загорелся, а часть его команды погибла не из-за козней дьявола. Ему не осталось другого выбора, кроме как силой вырвать из костра женщину, не совершившую никакого преступления, кроме отчаянной любви к мужчине.

Но как вытащить Ингрид из стен тюрьмы, охраняемой гарнизоном из пятидесяти человек?

Он постарался припомнить расположение страшной крепости, где в последнее время казнили столько людей. Сьеннфуэгос знал, что должен найти способ туда проникнуть. Рассвет застал его в изящном будуаре Ингрид, где он как раз кромсал свою длинную рыжую гриву, а затем покрасил сильно укороченную шевелюру тем загадочным составом, которым пользовалась немка, окрашивая в черный цвет свои роскошные белокурые волосы.

Взглянув, наконец, в зеркало, он с трудом себя узнал; как ни печально было его положение, он не смог удержаться от улыбки: из зеркала смотрел незнакомый кабальеро с гладко выбритым лицом, франтоватыми локонами цвета воронова крыла и в белой сорочке, щедро украшенной кружевами. Сьенфуэгос слегка нахмурился, видя, как мало осталось в этом господине от прежнего полудикого пастуха, что когда-то бродил по горам Гомеры или блуждал по сельве неизведанного континента.

Он знал, где донья Мариана прячет деньги. Достав из тайника изрядное количество золотых монет, канарец так же бесшумно покинул дом, выбрался в безлюдный сад и, вновь перепрыгнув через ограду, по-кошачьи ловко приземлился на ноги в глухом переулке и направился в сторону площади Оружия, где вскоре смешался с толпой многочисленных искателей приключений.

Крепость — уродливое сооружение из камня и глины — не выдержала испытания временем и уже век спустя была разобрана для обустройства порта. Тем не менее, в то время она производила внушительное впечатление своими толстыми стенами, решетчатыми воротами и двумя высокими деревянными башнями, где стояли часовые, от чьих глаз, казалось, не могла укрыться ни одна мелочь на расстоянии лиги от крепости.

Несколько долгих часов Сьенфуэгос провел, сидя на крыльце грязной, вонючей таверны и наблюдая, как снуют туда-сюда офицеры и солдаты; чуть позже подошли два монаха-доминиканца и один францисканец. Ему очень хотелось последовать за ними, но он понимал, что даже если кто-то из них и окажется тем самым инквизитором, вряд ли удастся вытянуть из этого человека нужные сведения по доброй воле или силой.

После полудня он заметил, как три стражника с шутками и смехом направляются в таверну. Усевшись там, они громко потребовали обед. И Сьенфуэгос пригласил их сыграть партию в кости, которую дал выиграть, а потом щедро предложил оплатить лучшую «красотку» заведения.