Страница 20 из 151
— Слава донцам-молодцам! Да здравствует свобода! Долой войну!
— Хле-ба! — настойчиво неслось с панелей. И следом — словно разрыв молнии:
— Долой царское самодержавие! Бей жандармов!
А по толпе — шепотком:
— Бабы, на Литейном мучные склады громят, айда!
— Отку-уда? Нешто и мука объявилась?
— На складах Гинзбурга и Поляковых, говорят, ее до беса — цельный ашалон!..
— Так говорили жа, что нету в Питере хлеба?!
— Вот сволочи!
Красные флаги горячо плескали в глаза, толпа все более сплачивалась, двигалась к Зимнему дворцу, к Думе.
В ночь на 26 февраля 1917 года взбунтовался Волынский полк.
Начал митинг волынцев большевик Кирпичников, а за ним вскочил на табурет рядовой первого взвода, бывший мастеровой из Иваново-Вознесенска Глеб Овсянкин-Перегудов. Раскрылил руки, словно хотел обнять всех с доверием, и закричал со слезой в горле:
— Братцы-солдаты! Всемирное счастье труда, равенство и братство и конец мировой бойни забрезжили перед нашими глазами вчера, народ объединился, все видели!.. Но в этот радостный миг, товарищи, когда и сами чубатые казаки-нагаечники вступились за пролетариев и правду народную, тут как раз и покрыла всех нас позором наша полковая учебная команда, послушная офицеру-иуде! Не чья-нибудь, а наша, из наших казарм — вы подумайте, братцы! Нет прощения карателям, изменникам народного дела! Теперь уж только кровь... Только кровью смоем мы этот позор, товарищи!
Волнение городских масс давно уже захлестывало солдатские души, нужен был только сигнал. Волынцы мгновенно очистили пирамиды от винтовок, бросились хватать офицеров. Поручика Воронова-Вениаминова вздели на штыки, не доведя до полковой гауптвахты, где уже содержались многие, наиболее жестокие командиры.
К утру, когда полковой бунт окончательно прояснил свои лозунги: «Долой войну, долой самодержавие!» — на подавление мятежных гвардейцев был двинут опять-таки ближайший по расположению к ним 1-й Донской казачий генералиссимуса Суворова полк... Недомыслие гарнизонного начальства объяснялось, по-видимому, полной неосведомленностью о поведении казаков на Знаменской площади накануне.
Волынцы, окруженные еще перед рассветом жандармскими командами с пулеметами и гранатами, молились и переодевались в чистое, готовясь к смертельному бою. Но события приняли неожиданный оборот. Донцы, прибывшие в конном строю для наведения порядка «домашними средствами», то есть почти полюбовным мордобоем и умеренной поркой смутьянов, сразу же возмутились при виде станковых пулеметов, выставленных против своих же, русских солдатушек... Раздался чей-то возмущенный крик: «Опять стравливают, гады! Руби фараонов! — полк рассыпался по окружности, жандармов искрошили шашками в десять минут, а тут из ближайшей казармы бесстрашно выбежал с красным флагом Перегудов-Овсянкин, началось братание.
Этот солдат-большевик, Перегудов-Овсянкин, был худой и болезненный на вид человек, с мосластыми скулами, один из тех, на кого с особой жадностью набрасываются окопные вши и казарменные фельдфебели, но глотку имел действительно митинговую. Мог начать с трубного иерихонского гласа, а мог повести речь и с низких басовых ноток, рассудительно и по-хозяйски захватывая солдатские души в плен своей ярости и веры. И кончал речь, по обыкновению, на высоком пронзительном крике, когда у окружающих уже замирала душа, млела от незнакомых еще, сладостных ощущений и надежд: до счастья житейского и мирового совсем близко осталось, рукой подать! Он был прирожденный агитатор.
— Казаки! — закричал Овсянкии, разметав над собой красное полотнище флага и как бы принимая на себя весь его пламенный отблеск. — Казаки, вспомните славу свою, поднимите вольные головы! Не пора ли нам тряхнуть буржуйской Москвой и казенным Питером, расспросить у них про паразитское житье-бытье, как умели делать наши русские предки с вашими лихими атаманами в давние времена? Вспомните вольного Стеньку Разина, Булавина и Пугачева, идите с нами, казаки! Борите власть в полках и сотнях в свои руки, выбирайте командиров, рубите продажных шкур, как показал пример вчера геройский казак на Знаменской площади! Слава казакам-героям, долой царицу-изменщицу и весь их проклятый немецкий сброд в Зимнем дворце!
— Продали Россию-у-у! — загорланил кто-то в казачьей сотне, махая блестящим клинком над головой. — Залезли за пазуху, стерьвы!
— А иде он, Макар Герасимович, нонче? — закричал другой с высокого буланого коня. — Говорят, ночью его уже забрали с конвоем! Вот вам и «геройский казак»!
— Как так «забрали», почему допустили такое в шестой сотне?!
Сразу все пошло водоворотом. Солдаты смешались с конными казаками, вывалились на плац, а оттуда повалили на центральные улицы, в сторону Невского. По пути казаки и волынцы разгромили пересыльную каторжную тюрьму, перебили охрану, выпустив на волю не только политических, но и уголовников: гуляй, ребята! Разные люди — изможденные неволей социалисты-правдоискатели, потомки и младшие братья народовольцев, и мордастые завсегдатаи ночлежек, и взломщики несгораемых касс, чисто выбритые под праздник фальшивомонетчики и рядом — заросшие диким волосом бандюги-конокрады: аккуратные, мгновенно исчезающие в подворотнях профессионалы эсеровского подполья и всякая мелкая сошка — смешались, словно в огромном Ноевом ковчеге. Бежали в полосатых, каторжанских халатах, звеня цепями, от тюремных ворот в сторону ближних казарм бывшего лейб-гвардии Атаманского полка: там, по слухам, военные ковали вовсю орудовали зубилами и молотками, срубая заклепки с кандалов.
Сюда же привезли в рессорной пролетке из разгромленного жандармского правления и Макара Филатова, арестованного ночью тайно, с вызовом к командиру полка, и содержавшегося в ручных кандалах. Его нашел и освободил сам Перегудов-Овсянкин, примкнувший к полусотне донцов, которая с обнаженными шашками рыскала с утра по городу в поисках своего командира.
Въехали на хозяйственный двор к концу дня, когда толпа каторжан уже поредела, а сотенные ковали уморились и работа шла уже неторопко и с разговорами. Подхорунжий Филатов поздоровался с крайними и стал ждать своей очереди, наблюдая за странной и даже небывалой работой, перемигиваясь с улыбающимся солдатом Овсянкиным. Между ними чуть ли не с первого взгляда возникло то чувство приязни, которое объединяет чистые, доверчивые, родственные души.
— Железо-то какое, чертово, аж искрит! — сказал крайний бородатый коваль с погонами приказного, по виду сверхсрочник. — Кабы не такое веселое время, носить не сносить браслетки-то!
На ящике с древесным углем сидел, небрежно развалясь и задрав ногу к наковальне, мощного телосложения детина с одутловатым от недостатка движения бледным лицом, выпуклыми, нахальными глазами и коротенькими, едва отросшими рыжими кудряшками на лобастой голове. В тюремных камерах и на этапах такие молодцы обычно отхватывают первые льготные места, но именуются тем не менее самым ходовым словом «морда» или «рыло». Молодец молча и придирчиво, выпятив толстую губу, наблюдал за спорыми движениями кузнеца. Когда крепкий браслет со звяком упал с левой ноги, он поправился на ящике и выставил правую. Сказал с утробным, радостным ворчанием своего горячего нутра:
— Искрит железо, падло, а все ж таки лопается! Свобода! Теперя и мы попануем, пустим кому надо кровушку, Мацепуро! — глянул с веселой дерзостью на окружавших каторжников и казаков и вовсе разомлел от нечаянной свободы. — Эх, Одесса-мама, видала бы ты, шо тут делается, а! Кандалы с нас сбивают, и — где? А не поверить ни одна душа, курва буду, ведь в казачьих казармах срубають з нас заклепки! Вывшие казаки-живореаы, шо усю Молдаванку в девятьсот клятом нашими ж соплями забрызгали до третьих етажей! А? Во как пошло-поехало! Теперь погуляем, братцы мои хорошие, вздернем кой-кого на веревочку!
Одессит был чересчур откровенен, кузнец-приказный с любопытством и явным вниманием оглядел его короткие рыжеватые кудряшки и снял зубило с заклепки. Начал вдруг закуривать, сворачивать цигарку. И сплюнул на сторону.