Страница 3 из 18
— К этому лицеисту Ягал-Плещееву следует присмотреться, — сказал Якубовский, усаживаясь на прежнее место. — Что-то странное в его поведении, конечно, есть. Да и в словах, которые он твердил, чувствуется скрытый смысл. Заметьте, и это не случайный набор слов…
— Похоже на пароль, — вставил Баженов.
— Весьма возможно, — согласился с ним Якубовский. — Надо выяснить, откуда он приехал и вообще что он из себя представляет. Трогать его, конечно, мы сейчас не будем. Но и ждать его выздоровления — дело долгое… Придется искать окольные пути. Навести о нем кое-какие справки по месту жительства, в лицее, где он учился… В лицей, я думаю, наведается сам Корабельников. Ты как, Володя?
— Готов.
Баженов посоветовал:
— Следовало бы осмотреть одежду этого лицеиста.
Якубовский одобрительно закивал головой.
— Резонно. В больницу пошлем Устюжаева… Ты там будь внимательнее!
Пашка молча кивнул русой головой. Лицо его оставалось бесстрастным, правда, чуточку ярче засветились карие глаза.
— Дадим тебе справку-санитарного инспектора, — продолжал Якубовский. — И уже на месте, когда будешь проверять, как хранится одежда тифозных, сообразишь, как лучше осмотреть вещи этого юнца. Самым тщательным образом прощупай каждый шов, каждую пуговку, каждую складочку…
— Я понимаю, — отозвался Устюжаев.
— Да, и еще: займись одеждой в том случае, если она прошла дезинфекцию. Кто его знает, как там, в Нарышкинской большие, соблюдают правила санитарной гигиены.
На нижних ступеньках пожарной лестницы примостилась стайка мальчишек. С видом заговорщиков они что-то горячо обсуждали. Корабельникову не трудно было завязать с ними непринужденный дружеский разговор. От ребят он узнал, что лицей давно закрыт. Сейчас в этом здании обыкновенная трудовая школа. Занятия сегодня уже кончились. Из старых служащих в здании лицея живет бывший швейцар Анисим Хрисанфович Кандыба.
…Массивные сводчатые двери школы открыл гренадерского роста старикан в опрятной куртке и в грубых сапогах, начищенных до блеска. Жесткие голубые глаза из-под нависших густых бровей смотрели неприязненно.
— Что нужно?
Корабельников учтиво поздоровался:
— Здравствуйте, Анисим Хрисанфович. Можно к вам зайти? Мне нужно кое о чем с вами поговорить. Времени отниму немного…
Старик так и впился в лицо парня, стараясь уяснить себе, кто перед ним. Про себя подумал — наверное, кто-то из бывших лицеистов, но кто именно, вспомнить так и не смог, память стала слаба. Погладил коротко подстриженные, тронутые сединой усы, молодцевато расправил плечи, почтительно произнес:
— Милости просим.
По сумрачному прохладному вестибюлю прошли в швейцарскую. В узкой, освещенной единственным окном комнатке стояла железная кровать, застеленная лоскутным одеялом, комод, стол с клеенкой, две табуретки. Кроме икон в углу, на стенах висели две-три картинки из журналов.
«По-видимому, швейцар из отставных фельдфебелей, — подумал Володя, усаживаясь на услужливо подставленную хозяином табуретку. — Бобыль жил чинно, нелюдимо, в вечном подчинении, страхе за свое место. Извивался перед каждым чиновником с кокардой, лебезил перед богатыми лицеистами, за подачку готов был всячески услужить. А как сейчас? Чем живет? Неужели недоволен переменами? Уж очень неулыбчивый, угрюмый у него вид. Интересно, что он мне скажет?»
Старик, прикрыв ладонью рот, осторожно кашлянул, как бы напоминая о себе.
Корабельников встрепенулся. Что это с ним в самом деле! Сюда привело его не любопытство, не желание узнать, как жил и чем сейчас занимается бывший лицейский швейцар.
— Меня к вам, Анисим Хрисанфович, привело вот какое дело, — начал Корабельников с застенчивой улыбкой. — Я потерял одного своего знакомого, товарища, можно сказать… Он тут у вас в лицее учился. Фамилия его Ягал-Плещеев. Может быть, вам случайно известно, где он сейчас?
— Это кто же такой, — потер лоб старик. — Много у нас лицеистов училось, разве всех упомнишь. Да их я больше по именам знал. А какой он из себя, ваш товарищ? На вид какой?
— Как вам его обрисовать, — в раздумье произнес Корабельников и поднял глаза к потолку. — Зовут его Митей, дядя у него известный путешественник…
— Так бы сразу и сказали, — обрадовался старик. — Как же, как же, знаю его преотлично. Митенька… Он же на моих глазах вырос. Сколько раз, бывало, за него душой болел, когда его в карцер сажали.
— А за что сажали?
— За всякое. За шалости, неповиновение, нарушение установленных порядков. Он, Митенька, проказливый был, баловник. Раз, помню, живую лягушку в класс приволок… С годами утихомирился, конечно. Возмужал, стал серьезным. Когда царя Николая с престола скинули, сиял, как новенький рубль. Первый в лицее красный бант нацепил, вскочил на парту и речи произносил…
— Да, он такой, увлекающийся. А в последний раз когда его видели?
— Дай бог памяти… Когда же это было? Должно быть, глубокой осенью, когда большевики взяли верх в Москве, свои порядки стали устанавливать. Занятия у нас, само собой, прекратились. Да и какое может быть занятие при таких порядках. В классах холодно, топить нечем. Лицеисты — кто куда. Преподаватели по домам отсиживаются. Ждут, кто кого одолеет, чья возьмет. А мне ж куда деться? Неотлучно тут нахожусь, имущество охраняю. Да как-то раз утром забрел ко мне Митенька. О том, о сем поговорили. Он у меня спрашивает, где его приятели-дружки, кто куда подался. Ну, о ком что знал, все ему порассказал. Александра Туркеля слышал, мол, арестовали. Олег Хлунов на Дон махнул, Борис Румель на Украину подался. А вы, Митенька, спрашиваю, как жизнь свою устраивать намерены? Не знаю, отвечает, еще не решил. Гибнет, говорит, Россия, все устои разлетаются вдребезги. А мы, как муравьи из развороченной кучи, ошалели и не знаем, в какую сторону податься.
— Что же с ним стало? Куда он делся?
— Не могу, любезный, сказать. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Может, где и голову сложил. Время сейчас какое, буйное, бессердечное…
Да, видимо, швейцар не лгал и рассказал все, что знал о бывшем лицеисте Дмитрии Ягал-Плещееве.
Вылазка Устюжаева в больницу была более успешной. После тщательного осмотра он, наконец, обнаружил в одежде больного искусно зашитую в подкладке шифровку. Бумага, побывавшая в дезинфекционной камере, пожелтела и стала такой хрупкой, что, кажись, вот-вот она от малейшего ветерка, просто от дыхания, превратится в труху.
Шифровка оказалась на французском языке, ее осторожно переписали, и Корабельников, хорошо знавший французский язык, стал переводить текст с листа.
— «Ориентация сейчас, — читал он, — существенной роли в ваших условиях не играет. Недалеко время, когда разразятся значительные события и все станет на свое место. Можно бороться за возрождение России под широким знаменем. Бывшие союзники нам, конечно, ближе. Но и немцы имеют в нашей среде много сторонников. Надо учесть, что германские дивизии стоят недалеко от Петрограда и Москвы. Это реальная сила, способная опрокинуть режим большевиков. Это сейчас главное. Если германские войска пойдут в наступление, им наверняка удастся смести разрозненные, слабые, деморализованные красноармейские части…»
— Все это беллетристика, — задумчиво проговорил Якубовский. — Дешевый ход. Принимает нас за наивных простачков. Стоило ли посылать связного с шифровкой, в которой излагаются весьма общие соображения? Вряд ли это так. Наверное, в письме имеется другой, скрытый текст, какие-нибудь зашифрованные директивы. Текст письма составлен с таким расчетом, чтобы отвести подозрения на случай, если оно попадет в чужие руки. Яснее ясного, что это так. Но без ключа расшифровать ее будет нелегко…
Помолчав, он добавил:
— Однако, как свидетельствует опыт, нет таких секретов, которые нельзя было бы раскрыть.
— Теперь картина прояснилась, — говорил Якубовский на другое утро. — Корнета Бронича мы изобличили во лжи, и он, перетрусив, дал новые показания. Встреча с представителем подпольной офицерской организации должна была состояться у него не на Николаевском вокзале, а на Брянском. И не у буфета, а возле куба с кипятком. Пароль он должен был произнести в ответ на фразу собеседника: «Извольте замолчать!»