Страница 16 из 148
Без десяти семь. Черт возьми! Надо трогаться. Равинель так и не прикоснулся к последнему рогалику, а первые два застряли у него в горле тошнотворной массой… С минуту он постоял на краю тротуара. Разбегались во всех направлениях автобусы и такси. Толпы служащих, обитателей пригородов, стремительно вырывались из стен вокзала. Вот он, унылый Париж, на рассвете. Н-да… И все-таки надо трогаться в путь.
Машина стояла совсем рядом с билетными кассами. Там словно картина на выставке, висела большая карта Франции, похожая на открытую ладонь, всю изрезанную линиями: Париж — Бордо, Париж — Тулуза, Париж — Ницца… Линии удачи, линии жизни. Фортуна! Судьба! Равинель дал задний ход, выехал на дорогу. Надо как можно скорей уведомить страховую компанию. Послать телеграмму Жермену. Придется, наверно, позаботиться и о похоронах. Миреи очень бы захотелось приличных похорон, ну и, конечно, отпевания в церкви. Равинель вел машину как автомат. Он так хорошо знал все эти улицы, бульвары… да и движение еще не сильное… Мирей была неверующая и все-таки ходила к обедне. Предпочитала праздничные службы — из-за органа, пения, туалетов. И не пропускала проповеди отца Рике по радио, во время поста. Она не очень-то разбиралась в сути, но считала, что он хорошо читает. И потом этот отец Рике перемещенное лицо!.. Ворота Клинянкур. Сквозь облака пробивался розовый луч. А вдруг Мирей видит его сейчас… Тогда она знает, что он действовал не по злобе. Смешно!.. Да, а где же взять черный костюм?.. Придется еще бежать в чистку, просить соседку сшить траурную повязку. А Люсьен может спокойно дожидаться его в Нанте. Где же справедливость?
Впрочем, размышлять над этим некогда, потому что впереди показался старенький «пежо» и никак не позволял себя обойти. Он зачем-то все-таки обогнал его у самого Эпинэ, но тут же замедлил ход. Привет! Я еду из Нанта. Я понятия не имею, что у меня умерла жена.
В этом-то и загвоздка. Я понятия не имею…
Ангиан. Он остановился у табачного ларька.
— Здравствуйте, Морен.
— Здравствуйте, мосье Равинель. А вы случаем не запоздали? Вы, кажется, обычно пораньше проезжаете.
— Туман задержал. Чертов туман! Особенно возле Анжера.
— Ох, не приведи господь всю ночь сидеть за баранкой!
— Просто дело привычки Что новенького?
— Ничего Что у нас тут может быть новенького?
Равинель вышел из машины. Больше тянуть нельзя. Будь он не один, насколько все выглядело бы естественней! Свидетеля бы туда… Ах, черт возьми! Папаша Гутр. Вот удача!
— Как дела, мосье Равинель?
— Понемножечку… Очень рад, что вас повстречал… Вы мне как раз нужны…
— А что такое?
— Моя прачечная совсем обветшала. Того и гляди, обвалится. Вот жена и говорит: «Надо бы тебе посоветоваться с папашей Гутром».
— А-а! Это ваша прачечная, что на краю участка?
— Ну да. У вас ведь найдется минутка? Может, съездим. Ну и по стаканчику муската опрокинем для бодрости.
— Понимаете… Мне пора на стройку…
— Мускат из Басс-Гулена. Ну, как? А по дороге расскажете мне все местные новости.
Гутр не заставил себя упрашивать и полез в машину.
— Разве что на минутку… А то ведь меня ждет Тэлад…
Они молча проехали с полкилометра мимо затейливых дачных домиков и остановились у решетчатых ворот, украшенных эмалированной пластинкой: «Веселый уголок». Равинель дал продолжительный гудок.
— Нет. Нет. Не выходите. Жена сейчас откроет.
— Может, она еще не встала, — возразил Гутр.
— В такой-то час? Шутите! И тем более в субботу.
Он выжал из себя улыбку и снова загудел.
— Ставни еще закрыты! — заметил Гутр.
Равинель вышел из машины и крикнул:
— Мирей!
Гутр вылез вслед за ним.
— Может, на рынок пошла.
— Вряд ли. Я ведь ее предупредил, что приеду. Я ее всегда предупреждаю, когда есть возможность.
Равинель открыл ворота. В разрывах низких, бегущих облаков нет-нет да и проглядывало голубое небо.
— Да, осень, последние теплые деньки, — вздохнул Гутр. И добавил: — Ворота у вас ржавеют, мосье Равинель. Надо бы по ним хорошенько суриком пройтись.
В почтовом ящике лежала газета. Равинель вынул ее, а вместе с ней и открытку, засунутую уголком в газету.
— Моя открытка, — пробормотал он. — Значит, Мирей нет дома. Наверно, к брату поехала. Лишь бы с ним ничего не стряслось. После войны Жермен основательно сдал.
Он направился к дому.
— Я только пальто сброшу и тут же догоню вас. Дорогу вы знаете.
В доме пахло чем-то затхлым, заплесневелым. В коридоре Равинель зажег лампу с абажуром. Абажур этот из розового шелка с кисточками Мирей смастерила сама по модели из журнала «Моды и досуг». Гутр все топтался у крыльца.
— Ступайте! Ступайте! — крикнул Равинель. — Я вас догоню.
Он нарочно задержался на кухне, чтоб Гутр ушел вперед, а тот выкрикивал издали:
— До чего же хорош ваш белый цикорий! У вас счастливая рука.
Равинель вышел, оставив дверь открытой. Чтобы успокоиться, он закурил. Гутр подошел к прачечной. Вошел. Равинель остановился посреди аллеи. Судорожно выпустив из носа дым, словно задохнувшись, он замер на месте, не в состоянии сделать ни шагу.
— Эй, мосье Равинель! — окликнул его Гутр.
Ноги совершенно не повиновались Равинелю. Что лучше сделать — закричать, заплакать, уцепиться за Гутра, разыграв убитого горем?
У входа в прачечную появился Гутр.
— Скажите, вы уже видели?
Равинель поймал себя на том, что бежит бегом.
— Что! Что видел?
— О-о! Не стоит так расстраиваться. Это можно подремонтировать. Смотрите!
Он указал на червоточину в срубе и кончиком складного метра поцарапал по дереву.
— Сгнило! Сгнило до самой сердцевины. Придется менять стропила по всей длине.
Равинель, стоявший лицом к ручью, никак не решался повернуться.
— Да, да… Вижу… Совершенно… сгнило… — невнятно бормотал он.
— Там еще мостки… на берегу…
Гутр отвернулся в сторону, и сруб со здоровенными балками медленно закружился перед глазами Равинеля, как спицы колеса. Снова приступ тошноты… «Сейчас упаду в обморок», — подумал он.
— Цемент в порядке, — заметил Гутр самым что ни на есть обыденным тоном. — Доска, это верно… Что же вы хотите? Все ведь изнашивается!
«Дурак!» — пересилив себя, Равинель посмотрел на воду, и сигарета выпала у него изо рта. В прозрачной воде видны были камешки на дне, ржавый обод от бочки, полегшие травинки и водослив, где ручеек пронизывался светом, прежде чем бежать дальше. Гутр то наклонялся над мостками, то выпрямлялся и снова посматривал на прачечную, и Равинель тоже усердно все оглядывал… и поросшее сорняками поле, ветхие мостки, почерневшую, засыпанную пеплом печурку и голый цементный пол, на который они два часа назад положили брезентовый сверток.
— Вот ваша сигарета, — сказал Гутр и, продолжая колотить себя метром по коленке, протянул сигарету Равинелю.
— По правде говоря, — продолжал он, задрав голову, — вся кровля ни к черту не годится. Только я бы на вашем месте покрыл крышу просто-напросто толем.
Равинель внимательно приглядывался к водосливу. Даже если бы тело унесло течением — что маловероятно, — то оно неизбежно застряло бы в протоке.
— Все удовольствие — двадцать монет. Но очень хорошо, что вы меня предупредили. Давно пора приложить к этому руку. А то, глядишь, крыша возьмет да и обрушится вашей дражайшей половине на голову… Что с вами, мосье Равинель? На вас лица нет.
— Пустяки… Устал… всю ночь за рулем!
Гутр замерил все, что нужно, записал большим плоским карандашом цифры на конверте.
— Значит, так, завтра воскресенье. В понедельник я занят у Веруди… Во вторник? Я могу послать вам рабочего уже во вторник. Мадам Равинель будет дома?
— Не знаю… — разжал губы Равинель. — Наверное… хотя нет… Знаете… Лучше я сам к вам зайду и скажу…
— Как хотите.
Эх! Растянуться бы сейчас на постели, закрыть глаза, собраться с мыслями, обдумать все случившееся. Надо что-то предпринять. Куда там… А папаша Гутр преспокойненько набивает трубку, наклоняется над грядкой с салатом и рассматривает груши на дереве.