Хромой Орфей

В прошлом году Алена закончила гимназию, отмечали это событие несколько ночей подряд. Хорошо еще, что ей удалось уклониться от мобилизации - поступила на какие-то фиктивные курсы секретарш, ходила туда скорее, чтоб погреться, чем для учебы, но и эти курсы спасали ненадолго... «Ах, злополучный двадцать четвертый год! - слышал порой Войта, как вздыхает милостивая пани. - Почти всех подружек Алены уже угнали в рейх, Фанинка... И когда это кончится?»

Когда? Ох, скорей бы! Тогда сбегу, все забуду! Хоть не будет ее на глазах... Потому что: ты - и она! Смешно! Слышишь ее речи и ни черта не понимаешь. И бесишься. Признайся, признайся! Да что толку? Тянет тебя к ней? Как канатом! Ведь ты знаешь ее, знаешь по ночным мечтам: бедра, грудь под выутюженной блузкой, развилка лона, вдавленная ветром в юбке... Стыдись! Смотри, она ходит не одна! Кому подставляет сегодня свои пухлые губки? И сколько таких ухажеров уже, пожалуй, у нее перебывало?

Потом как-то ночью - вернее, уже на рассвете - задребезжал звонок. Видно, кто-то из живущих в вилле забыл ключ. Еще с порога Войта увидел Алену с кем-то в яростном объятии - и застыл на месте. Парочка была до того поглощена ласками, шепотом, что и не заметила его - оторвались друг от друга, только когда он зазвенел связкой ключей. Он отошел, стал ждать у крыльца, громко стуча зубами от холода. Она шла к нему по шлаковой дорожке, и взгляд ее был неподвижен, а по неверным шагам, по ее насвистыванию Войта понял, что она пьяна. Провела рукой по растрепанным волосам, узнала его, вызывающе подмигнула.

- Вот как, - не без усилия выговорила она, - изобретатель в роли дворника! Ну и дела... - Ей, видно, пришла охота поболтать.- Да ты не отодвигайся, не задирай нос! Мы ведь с тобой старые... как это... друзья. Или нет? Ах... «То было время игр, невызревшей малины...» - продекламировала она, раскачивая сумочкой.

Войта каменно молчал, но это ничуть не мешало ей продолжать:

- Сирано - вот ты кто. Да ты и не знаешь, кто это, правда? Коллега - тоже изобретатель...

Она неверными пальцами дотронулась до его носа, зашлась смехом.

- Нос у тебя совсем как у Сирано! Только у него длиннее. Вот такой паяльник!

Пятясь, он вошел в дом; очутившись под лестницей, схватил ее за плечи.

- Ступай спать! Не ори! Весь дом перебудишь.

Она прислонилась спиной к перилам.

- А мне плевать! Тебе что, не нравится, что я шикарно повеселилась? Завидуешь? Ух... Пожалуйста, не воображай, понял? - Она горстью захватила его растрепанные волосы. - Так глазами крутишь, будто я тебе противна, а я не противна! Верно? Не противна. Наоборот. Вы врезались в меня по уши, господин де Бержерак! - Она хохотала, дергая его за волосы. - Дурачок! И не старайся убежать, не поможет... Тебе ведь хочется побить меня? А ты попробуй! Ты не думай, я ведь знаю, как ты за мной шпионишь! Мне бы следовало разозлиться, но у меня сегодня чудесное настроение. Такое чудесное, что, хочешь, поцелуй меня. Хочешь? Или, может, мне будет от ворот поворот? Я ужасно спать хочу, так что скорей...

Она округлила губы, приоткрыла их для поцелуя, притянула его к себе. Дышала ему в лицо винным перегаром.

- Ну, чего ж ты? Есть возможность - кради случай! Кради... Он вырвался от нее в последнюю минуту, оттолкнул так, что она пошатнулась. Его что-то душило, глаза жгло от непролившихся слез.

- Ах, ты...

Он не докончил - пощечина сорвала слова с губ, привела его в чувство. Он повернулся и бросился в подвал, гремя ключами, а в спину ему хохотала Алена.

С той ночи они не сказали друг другу ни слова. Вот только сегодня.

Пишкот почесал свои рыжие патлы и сильно втянул воздух. Это был сигнал. Ребята, околачивавшиеся у шкафчиков за стапелями, почтительно стихли: знали, что сейчас будет. Пишкот своим удивительным хриплым голосом умел подражать тысячегорлому реву, каким разражается берлинский «Спортпаласт» во время сеансов массового гипноза: «3иг ха-а-а-айль!.. Ха-а-айль! Зиг ха-а-а-айль!» Это был его коронный номер, Пишкот отшлифовывал его до виртуозности.

- Блеск! - очарованно прошептал Бацилла, моргнув светлыми ресницами. Можно поклясться, что слышишь радио...

- Не выношу я этого, - жалобно протянул «малявка» Густа. - Изобрази-ка лучше пьяного Буриана, ладно?

От этого номера Густа всегда помирал со смеху.

Польщенный артист не заставил себя просить и тотчас забормотал комично-гнусавым голосом. Помрешь! Но этим репертуар его отнюдь еще не был исчерпан: сей прожженный скоморох охотно и талантливо изображал - для развлечения других, для изгнания скуки - все, что только его просили: грохот бомбардировщика, звуки сельского двора, включая блеяние козы и щелканье кнута, равно как и последнюю речь Эммануэла Моравца, а то еще - что пользовалось особенной популярностью - невозможный немецкий акцент самого Каутце: «Рапотшие, трузья, дофаришчи. Тшас побеты плисок...» Когда же Пишкот завывал сиреной, то просто хотелось бросаться наутек.

Гонза выглянул в проулок между стапелями, успокоился. Горизонт чист, ни одного веркшуца в поле зрения; Даламанек, мастер участка, сидит за своим столиком, подперев голову ладонями, клюет носом над ведомостями. Его никто не боится, Даламанек - фигура скорее комическая, кредо его проще простого: ничего не видеть, не слышать, как-нибудь переждать без вреда для себя, причем сохранить репутацию не только мастера и лояльного подданного протектората, но и добропорядочного чеха, который в жизни ни на кого не донес, хотя для этого нередко приходилось закрывать оба глаза. Порой только вдруг перепугается он чего-нибудь, и пойдет ковылять на своих кривых ногах между тесными рядами стапелей для крыльев, и шепчет людям в лицо - наполовину с угрозой, наполовину умоляюще: «Ребята, не дурите, господи твоя воля! Хоть показывайте, будто что-то делаете, я не собака, но ведь и у меня семья... Да если черт принесет сюда Каутце, меня же первого схватят. Давай, давай!» Рабочие относятся к Даламанеку с шутливой снисходительностью, разве что иной раз кто-нибудь бросит ему ехидно: «Ты мастер, ну и вкалывай сам!» Никто не стремится скинуть его. Он далеко не худший из мастеров фюзеляжного цеха; есть среди них и настоящие мерзавцы, есть и телята; однако особой близости с ним рабочие не допускали.

Четыре часа! Под гулким сводом цеха притих адский грохот, хотя до конца смены еще далеко. Время от времени задребезжит где-нибудь одинокий пневматический молоток, потом другой - сменяют друг друга, чтоб создать для нежелательных лиц из заводоуправления иллюзию усердного труда. Трррра! Трррра! Привычная идиллия, когда можно без особой опаски слоняться по заводу, выкурить «бычка» где-нибудь в сторонке, поболтать с ребятами.

Время ползет невыносимо. Что делать? Нельзя ни читать, ни писать, ни думать - только ждать. Ждать, покрываясь ржавчиной от скуки. Гонза, зевая, болтался в пыльном проходе, между распластанными крыльями. Задание на сегодня выполнено, а сверх того - пальцем не шевельнем! Мелихар куда-то смылся, да и сам Гонза давно бы смотал удочки, если б не обещал некоторым ребятам - они испарились - отбить их карточки.

В проулке между корпусами ветер швырнул ему в глаза пыль. В тихом закутке за кузнечным цехом он наткнулся на шайку безобразников и от врожденной любознательности остановился посмотреть. Эта шайка рекрутировалась из одних тотальников; и, хотя душой ее был Пепек Ржига, в нее входило достаточно интеллигентных ребят, окончивших гимназию, сынков почтенных родителей. Они устраивали состязания в различных возвышенных видах спорта, например кто громче рыгнет, кто выше пустит струю мочи; признанным фаворитом был Башус из малярки - о нем ходил удивительный слух, будто он может по заказу пустить любое количество ветров. Считали вслух: раз, два... десять... двадцать... Рекорд!

Гонза вернулся в душное тепло фюзеляжного цеха. Там, прислонившись к железному столбу, стоял Павел - как обычно, угрюмый, погруженный в себя; был он высок ростом, широк в плечах, а руки всегда держал в карманах штатских брюк, которые протер еще наверняка за партой в восьмом классе гимназии. Штатская одежда - форма тотальников, ею они - впрочем, совершенно неумышленно - отличаются от кадровых рабочих.