Страница 41 из 169
И вот однажды случилось. Кажется. Не знаю. Это было вчера, в ночную смену. У меня дрожит рука, когда я пытаюсь коснуться словами той минуты. Какое бессилие: уловить неуловимое! Да что улавливать! Тишину, шипение калориферов, благоуханную тьму, предчувствие чего-то надвигающегося, страх и трепетное дуновение надежды и бог весть что еще - я лежу рядом с ней, ощущаю ее всем телом, тепло ее кожи, ее дыхание. Мне уже знаком ее милый запах, только я не умею назвать его; когда она спит, она всегда как-то ближе мне, роднее. Я каменею от усилия не шевелиться, уже не чувствую правое плечо, на котором покоится ее голова...
- Который час?
Смотрю на фосфоресцирующий циферблат:
- Три... Спите еще.
После полуночи цех - как покинутое поле боя, по которому бесцельно слоняются остатки разгромленной армии: лица, бледные от усталости, облитые ядовитым светом; холодно; порой где-нибудь взревет пневматический молоток; рабочие собрались кучками - судачат, спекулируют сигаретами, зевают, зябко дрожат от желания спать. Полным ходом идет подпольное производство, программа пестра: электроплитки, детские коляски, детские игрушки - бабочки на колесах, махающие крыльями при движении, и все - из ворованного дюраля. Мелихар даже сварганил аппарат для домашней перегонки спирта. Мастера на все закрывают глаза, а веркшуцы храпят в караулке, разинув рты, похожие на чудовищных рыб; почти, исключена опасность, чтобы кто-нибудь из ревнителей порядка пустился в обход. Всюду натыкаешься на спящих: в гардеробах, в фюзеляжах будущих истребителей, под верстаками, во всех пустых ящиках, в клозетах для служащих; люди спят сидя, свернувшись в клубок, опустив голову на колени, это не сон, это беспокойное и неглубокое забытье, а время плетется обезножевшим псом...
Сталкиваюсь с Бланкой в темном коридоре возле конторы. Она пытается улыбнуться - хотя бы одними глазами.
- Что с вами?
Она, не останавливаясь, зевает:
- Ничего. А что?
- Ваш вид мне не нравится.
Вздохнула:
- И что вы все за мной следите? - Но сейчас же, будто раскаиваясь в излишней резкости, остановилась, объяснила: - Есть хочу! И мне ужасно холодно. А спать хочется - хоть реви! И потом сегодня я... нездорова. Простыла, наверное, и теперь болит. Ах, вам, мужчинам, не понять!
Ее откровенность растопила что-то во мне. Я нашарил в своем портфеле огрызок засохшего пряника, и она, не колеблясь, сжевала его с аппетитом белки, и крошки смахнула с губ.
Я подметил, что в последнее время часа в два ночи Жаба исчезает из своего логова; может быть, и он ходит куда-то дрыхнуть... Попытаться? Малярка, соседний с нашим цех, это чрево, набитое темнотой и ацетоновой вонью, скупо освещенное одной красной лампочкой, ночью пустует. Шаги отдаются здесь как в безлюдном храме. Сюда можно незаметно проскользнуть через дверку из нашего цеха. На плоской цементной крыше будки мастера, в непосредственной близости от остывающих труб отопления, я устроил себе удобное ложе: натаскал мешков, которые Леош украл для меня на складе, и на этих мешках блаженно проспал уже немало ночных часов; там никто не мог меня найти.
Бланка сначала заколебалась, потом кивнула. Я незаметно подал ей знак от дверей. Давай, на цыпочках! А вот и железная лесенка, двенадцать ступенек. Я полез первым. В темноте нащупал ее озябшую руку, подтянул к себе на плоскую крышу. Третий здесь не поместился бы. Я слышал, как она взволнованно дышит; перевалилась на мешки рядом со мной, руками ощупала темноту вокруг себя, коснулась случайно моих губ, быстро отдернула руку. Глаза стали привыкать к мраку-лампочка внизу давала красноватый отсвет,-и я уже мог разглядеть очертания лица и плеч Бланки. В меня проникло легкое волнение. Бланка свернулась клубочком, подтянула колени к животу. Наверно, ей больно... Мне хотелось ее погладить, но я подавил искушение. Трубы за нашими головами дышали теплом.
- Хватает ли мешков в раю? - шепнула она совсем близко, на ухо. - А может, там провели уже центральное отопление...
- Пожалуй, там не так воняет ацетоном. Ну, как вам?
- Чудесно... Когда я была маленькая, всегда влезала в кровать к отцу погреться... А вы?
- Я - нет, - отстраняюще ответил я.
Стащил с себя свитер, подложил ей под голову. Она зарылась в него лицом, зевнула.
- Ну вот, а Жаба пусть хоть с ног сбивается! Ах, как греет свитер... И пахнет вами.
- Скорее потом. Или заводом, поездом, а не то - столовской луковой похлебкой. Попробуйте уснуть.
- А вы?
- Я усну даже стоя. Если кто пройдет внизу - ни гугу!
Она беззвучно улыбнулась, прошептала уже наполовину во сне:
- А вдруг я не усну без сказки? Ну, хоть одну, коротенькую...
Сон сразу сдул слова с ее губ - и наступило непередаваемое: растроганный, в трепете, как бы не помешать ей, лежал я рядом на самом краю, сторожил ее дыхание; я чувствовал ее каждым нервом. То и дело проваливаясь в короткий зверино чуткий сон, я не переставал воспринимать окружающий мир; вдали шумел наш цех, в остывающих трубах что-то странно щелкало - вероятно, есть свой голос и у тепла. И шаги: они приближались, удалялись, кружили - нет, я знал, это галлюцинирует напряженный слух. Что будет, если нас накроют? Тягостная привычка представлять себе все как на сцене: караулка, лампа, стол, рожи - и сонная харя Каутце, он говорит с удовольствием: «Ишь, голубочки, нашли себе гнездышко, гут...» Грубые взгляды нагло ощупывают Бланку: «Хороша кобылка! Что будем делать, золотце? Тут попахивает тюрьмой, там у вас отобьют охоту... У нас военный завод, а не бардачок для таких куропаточек!» Хватит! Стискиваю зубы: нет, ничего, тишина, и в ней торопливый бег моих часов. Но что это?
Ее голос: неразборчивое бормотание. Спорит с кем-то во сне... Потом дернулась резко, а когда я склонился над ней, увидел, что она широко открытыми глазами уставилась в темноту.
- Дурной сон приснился?
Она не ответила, но я мог поклясться, что расслышал тихое рыдание. Не знаю, что в этот миг побудило меня обнять ее за плечи и изо всей силы прижать к себе. Она и не думала сопротивляться, даже мне показалось - сама испуганно прильнула ко мне.
И тут я действительно услышал шаги! До ужаса реальные! Кто-то не спеша приближался от ворот, выходящих во двор, подковки цокали о цементный пол цеха, отдаваясь гулким эхом.
Я положил ей ладонь на губы - тсс, не шевелитесь! Поднял голову, и от страха у меня сжались внутренности. Высокие голенища сапог - это мог быть только веркшуц. Он явно не торопился, я услышал тихое посвистывание; луч света от его фонаря пронзал темноту, настороженно обегал углы, скользил по серебристым туловищам самолетов, по крыльям - и вдруг вспрыгнул вверх, побежал по трубам над нами.
Я едва успел пригнуть голову.
Страшный миг! Он длился невероятно долго - часы, годы, - а я сжимал Бланку и чувствовал ее лихорадочную дрожь. Да уходи же ты, а то она не выдержит, закричит от страха...
Наконец-то! Веркшуц пошел прочь, слабо скрипнула дверка в фюзеляжный цех, и снова наступила тишина. Я вслушивался в нее; тело блаженно освобождалось от напряжения; я заметил, как из одного фюзеляжа вылезла темная фигура, неслышно побрела вон. Видно, не одни мы устроились спать здесь... Я перевел дух.
- Все в порядке.
Никакого ответа. Она молчала, только мелко тряслась, упав лицом на свитер.
- Пойдем отсюда! - заплакала она. - Вдруг нас найдут... Я не выдержу... Все равно теперь не уснуть...
Как понять это? Как объяснить, что именно теперь, когда напряжение еще не отпустило нас как следует, она стала говорить мне «ты»? Во мне блеснула радость, но сейчас же уступила место иным ощущениям.
- Что с тобой, Бланка? Ничего ведь не случилось...
- Случилось... - зашептала темнота рядом со мной. - Не теперь... Ты ничего не знаешь. Но я так одинока...
- Нет! - Я сдавил эти беззащитные плечи, слегка встряхнул ее, чтоб привести в чувство. - Ты не одинока! Не говори этого, потому что... ведь я с тобой! Ты уже не одна...