Хромой Орфей

В один прекрасный день втолкнули тебя в крытый грузовик и вместе с другими тотальниками вывалили в октябрьскую слякоть прямо перед главными воротами вот этого самого завода. Фью-ю-ю, ребята, далеко-то как! И - смены по двенадцать часов, днем и ночью, мать родная! Полтора часа сюда, полтора обратно, спасибо, не хочу! Что же останется на жизнь? На сон? На встречу с ребятами и кафе? На чтение? На писание? Все пропало! И вот опять: канцелярия, ожидание перед дверью, за которой стучат на машинке, потом тебе присваивают номер, вручают пропуск, вталкивают в какую-то непонятную машину, чик-чик, сняли в фас и в профиль, как преступника, и не успел ты опомниться, как тебя уже вовлекло в этот ад. Тебя ошеломило, оглушило грохотом металла, в первую минуту даже лиц человеческих не различаешь: все они одинаковые, и ты чувствуешь себя, как Иона во чреве китовом.

Первый день был самый тяжелый. Даламанек старался напустить на себя важность: мастер ведь! Потащил он меня по проходу между стапелей. Я спотыкался обо все на свете и чувствовал себя как теленок, которого волокут под топор.

- Мелихар! - заорал Даламанек, чтобы перекричать шум. - Получай подмогу! Ученый, интеллигент, гимназию окончил, слышишь? Смотри не испорть мне его! В чем дело?

Из-под крыла вылезла гора мяса - плечи, мышцы - и все росла, росла... Циклоп! Он повернул к нам плоское чумазое лицо, снизу облитое светом переносной лампочки. С первого взгляда это лицо внушало страх: сляпанное из морщинистых подушечек, не старое, не молодое, оно смотрело на меня сквозь глубокие щелки маленькими глазками, в которых ничего нельзя было прочесть. Впрочем, по мне эти глазки скользнули бегло, незаинтересованно.

- Да ты что, рехнулся? - рявкнул он на Даламанека и швырнул молоток в ящик с инструментами. - Шут гороховый!

Даламанек меланхолически стал его успокаивать:

- Бери, что есть, Йозеф, ничего лучшего у меня не будет, - и похлопал гиганта по мясистым буграм плеч, норовя поскорее улизнуть от грозы.

- Других дураков поищи! - ругался великан, вращая кулаками под носом у мастера.- Ты только взгляни!

Он показал на меня, как на неодушевленный предмет. А я оцепенело пялился на него, и в ту минуту впервые во мне пробудился гнев оскорбленного человека. А он никак не мог успокоиться.

- Гимназистиков разных можешь оставить при себе! Этими пальчиками только мух гонять, они для перышек созданы, не для молота. Не буду я за него отвечать!

Когда Даламанек скрылся, Мелихар совершенно неожиданно остыл; сплюнул, протер согнутыми пальцами глаза, фыркнул, выдувая пыль из ноздрей, и соблаговолил обратить на меня внимание. Видимо, поймал мой обиженный взгляд и противно ухмыльнулся. Полез рукой под крыло и, не успел я опомниться, сунул мне какой-то металлический брус, небольшой, но тяжелый: я чуть пополам не переломился. Мне показалось, что великан со злорадством и удовлетворением наблюдает, как я стараюсь удержать равновесие, и тогда-то я в первый раз укрепился в упрямстве.

- Это пoддержка, гимназистик, понюхайте-ка! - заорал он мне прямо в ухо.

Стиснув зубы, я до тех пор удерживал эту тяжесть на весу, пока он не кивнул довольный.

- Смотрите не надорвитесь. - Он проворчал ругательство и отвернулся.

Я бессильно опустил штуку наземь и, задыхаясь, заявил:

- Я вам... Я вам только скажу... что я не добровольно сюда пришел. Так что не орите на меня!

Он оглянулся и хмыкнул, издеваясь над моим бунтом. - Видали? Коготки выпустил! Ни хрена вам это не поможет - тут без ору не обойдешься, гимназистик! - И все подушечки на его лице сложились в такую улыбку, которую я не в силах описать.

А я начал уже злиться на этого «гимназистика», видно, усмотрел в этом словечке насмешку над моим бесполезным образованием, и сразу ощетинился.

- Я буду вам весьма благодарен, если вы перестанете меня так величать. Мне совершенно ясно, что здесь мой аттестат - пустая бумажка. Я просто поденщик, и все.

Он недоуменно покачал головой.

- Неужели же, черт побери, вы этого стыдитесь? Да будь у меня аттестат плевал бы я тут на все!

И я подумал, что был несправедлив к нему. После этих слов он протянул мне руку и сказал:

- Меня зовут Мелихар.

Моя рука исчезла в его огромной лапе, как щепка. Он так пожал ее, что у меня искры из глаз посыпались.

Но этим мои мучения вовсе не кончились. Наоборот. Они только начинались.

Последовавший месяц был как страшный сон. Мелихар жестоко испытывал меня. Операция на соединительных швах - самый тяжелый, каторжный труд во всем цехе. Мне казалось, что тело мое стало совсем чужим, а тяжелый инструмент снился даже по ночам. Выдержать! Я покажу ему, что я не гнилушка. Я укрепился, поддерживаемый сословной гордостью интеллигента, решившего не пасовать перед грубой, бездумной силой. Я воображал, что веду здесь неравную борьбу за гимназистов всего мира, что на мне лежит тем более тяжкая ответственность, что борьба моя безымянна.

- Начали, гимназистик!

От меня не ускользнуло, что Мелихар злорадно наблюдает за мной, и его щелки-глаза казались мне полными коварства. Я смертельно ненавидел их. А сам принимал невозмутимый вид и, собрав все свое мужество, работал, стиснув зубы. Скорей бы, скорей конец, не выдержу!

- Давайте, гимназистик!

Эти слова накачивали в меня волю. К счастью, я вовремя понял, что нужна не столько сила, сколько ловкость: надо научиться облегчать себе работу, переводить дух, иногда опустить поддержку на заплеванный пол, свесить руки господи, чьи это лапы? Стереть струйку соленого пота со лба, протереть померкшие глаза, потихоньку выругаться самыми последними словами...

Это помогало. Мы слова порядочного друг другу не говорили. Его взгляд, полный явственного презрения, пробуждал во мне яростную выносливость, какой я раньше не подозревал за собой. Не бойся, я выдержу, выдержу, я тебе покажу, собака! Мое дело было упирать поддержку в головки заклепок, а он с другой стороны расплющивал стержни пневматическим молотком, который сам по себе весил добрых десять-пятнадцать килограммов: дзуб... дзуб... дзуб... - мощные гулкие удары, от них вздрагивали мои отбитые пальцы, содрогалось тело, они клевали меня в мозг, я слышал их во сне, это ужасное, мучительное, нескончаемое дзуб... дзуб... дзуб... И ничего уже не мог я понимать вокруг, не различал лиц, это дзуб... дзуб... вытряхивало из головы мысли, фразы, идеи, все многоцветные, ароматные, таинственные слова; дзуб... дзуб... - я тебе покажу стишки, белоручка с гимназическим аттестатом, пачкун, принимай удары, дурей от них, превратись в машину, в рабочий скот без мысли, без чувства, вот так же, верно, было на галерах - дзуб... дзуб..., тут свой ритм, и в этом ритме надо перескакивать с заклепки на заклепку; промешкать, не поставить вовремя поддержку - значит выпасть из ритма, заклепка треснет, получится остроконечная шишка вместо головки, которую не пропустит контроль, тебя же так ударит по пальцам, что будут гудеть долгие часы, а то и еще что похуже выйдет. Ох! После этого электросверлом высверливай испорченную заклепку, выбивай ее, собачье занятие, да и задержка.

- Опять! - слышу над собой голос Мелихара. - Эх ты, гимназист!

В такие минуты его лицо в подушечках, потное, измазанное дюралевой пылью, освещенное снизу, похоже на дьявольское, не человечье.

Сплюнув, он грохает молотком по чему-нибудь и убегает, будто боится собственной вспыльчивости.

Моя борьба, как видно, нуждалась в гласности, и я поплакал в жилетку ребятам в уборной: не понимаю, чем я так провинился, что мне судьба послала такую зверскую морду! Теперь пусть никто не поет мне про золотое рабочее сердце. Коленкой под зад наподдам! Мой-то ведь тоже рабочий. Ну ладно же, после войны рассчитаюсь...

Я завидовал тому же Павлу: его приставили к Гияну. Гиян - молодой рабочий, парень что надо и весельчак; он подвязывает проволокой ухарский завитой чуб и вслух говорит, что вовсе не собирается уморить себя на работе во славу нацистов. Таких рабочих тут немало, однако встречаются и похуже моего мучителя. Всякие бывают. Бацилла вон жаловался, что старый Маречек даже в сортир сходить ему не дает спокойно, а Густику его главный оплеуху закатил да еще нажаловался на него в конторе.