Американская мечта

– Думаю, я все-таки сошел с ума. Моя жена мертва. Я вытянул пустышку.

– У тебя позади что-то скверное, и ты не хочешь оборачиваться?

– Именно так.

– Я чувствовала себя так целую неделю.

Аккомпаниатор-негр подошел к пианино. Проходя мимо Шерри, он пожал плечами. Он заиграл какую-то веселенькую мелодию, потом попробовал две-три другие, точно такие же, и наконец выбрал что-то быстрое и сердитое.

– Может быть, ты ее любил, – сказала Шерри, – и поэтому у тебя ничего не осталось. Ведь только женщины ждут не дождутся смерти любимого, чтобы зарыдать на похоронах.

Зазвонил телефон. «Мистер Роджек, это вас», – сказал Фрэнк и кивнул на кабинку возле бара. Проходя по залу, я заметил, что Ромео, Сэм, Гэри и девицы исчезли.

– Роджек?

– Да.

– Это Робертс.

– Все еще не спите?

– Да, приятель, все еще не сплю.

– Где же вы находитесь?

– В Квинсе. Я как раз собирался лечь. – Он помолчал с той взвешенной расточительностью, которую позволяют себе представители власти.

– И кто же вам позвонил?

– Позвонили сверху.

– А что они сказали?

– Роджек, прекратите разговаривать со мной таким тоном. Вы не из миллионеров. Я знаю, где вы родились.

– Знаете? Зато я не знаю, где родились вы.

– Да ты, сукин сын, напился.

– Да и вы тоже, – сказал я. – Вы под газом.

– Вот именно.

– А я думал, что вы не пьете.

– Раз в году позволяю себе, – сказал Робертс.

– Весьма польщен, что послужил поводом для этого.

– Опять эта высокомерная херня, – сказал Робертс.

– Мы оба не пай-мальчики, – ответил я.

– Послушайте, вам следует покинуть это заведение. Там для вас небезопасно.

– Может, и небезопасно, но нельзя сказать, чтобы мне здесь было плохо.

– Та девица, с которой вы сидите.

– И что же она?

– Вы знаете, что она такое?

– Отрава, сущая отрава.

– Лучше считайте, что так оно и есть.

– Робертс, в ковчеге были и чистые, и нечистые.

– Когда-нибудь слышали о Багси Сигеле?

– Разумеется, слышал. Как можно относиться с уважением к собственному пьянству и никогда не слышать о Багси Сигеле?

– Ладно, Роджек, эта малышка могла бы давать уроки Багси Сигелу.

– Почему же тогда, – полюбопытствовал я, – она поет в жалком ночном заведении и зарабатывает всего сто пятьдесят в неделю?

– Больше я ничего не могу сказать.

Теперь уже рассердился я:

– Мне кажется, вы собирались заняться делом Эдди Гануччи.

– Но и в вашем деле есть кое-что новенькое.

– Что именно?

– Вы рассказали нам о своей жене далеко не все.

– Не все?

– Либо вам понятно, что я имею в виду, либо нет.

– Совершенно непонятно.

– Ладно, проехали.

– А эта новая информация – она хорошая или плохая?

– Вам следует быть в участке в пять тридцать сегодня вечером.

– И больше вы мне ничего не хотите сказать?

– Я слышал, что сегодня утром в город прилетает ваш тесть.

– А где вы это слышали?

– По радио, – сказал Робертс и засмеялся. Это было его первой шуткой за сегодняшнее утро. – Я слышал это по радио. А теперь, Роджек, дайте трубку бармену. Мне надо потолковать с ним.

Когда я вернулся к своему столику, то обнаружил там Тони. Он казался весьма озабоченным. Он выглядел как человек, на которого обрушились несколько неприятностей сразу, и сейчас он просто не знает, которой из них заняться в первую очередь. Он протянул мне для рукопожатия вялую руку и искоса глянул на меня. От него шибало ненавистью, запахом мрачным и сильным, квинтэссенцией всего, что я почувствовал в Шерри за мгновение до того, как чуть было не вырубился. И сейчас, стоя лицом к лицу с Тони, лицом к его круглому лицу, я почувствовал тошноту: в нем таилась угроза, столь до мелочей угадываемая (как будто бы задыхался в пластиковом мешке), что меня охватило паническое желание покинуть их обоих, и я остался лишь потому, что некий инстинкт говорил мне: при удушении первый миг всегда самый страшный. Обратясь к Шерри, я с улыбкой сказал:

– Можете себе представить? В полиции решили, что мне пора отсюда сматываться.

– В полиции служат умные люди, – сказал Тони.

– Так или иначе, они хорошо обо мне заботятся. Они были так встревожены, что даже побеседовали с барменом после разговора со мной.

– Здесь, в клубе, никогда ничего не бывает, – сказал Тони, – другое дело в переулках. На улице. – Но на лице у него вновь появилось выражение озабоченности, словно ему предстояло отправить пять посылок, а под рукой было только трое рассыльных.

– В наши дни трудно на кого-нибудь положиться, – сказал я.

– Только на друзей, – откликнулся он.

– Друзьям это тоже надоедает. – Это мое замечание не стоило ни гроша.

– Ладно, ступай на сцену и пой, – сказал Тони.

– Я не в настроении.

– Я тоже не в настроении. Не вешай на меня еще и это.

Она следила за выражением моего лица.

– Расскажите анекдот, мистер Роджек.

– Я расскажу стишок.

– Давайте.

– «Колдуньи-бздуньи – сказал бздун-колдун».

– Это первая строка вашего стишка?

– Да. А хотите послушать вторую?

– Хочу.

– Но это будет уже самая последняя.

– Давайте.

– «От бздуна и слышим, – ответили колдуньи».

Она разразилась таким веселым хохотом, как будто серебряная колдунья и черная колдунья принялись биться друг о дружку крыльями.

– Повторите, – попросила она.

– «Колдуньи-бздуньи, – сказал бздун-колдун. От бздуна и слышим, – ответили колдуньи».

Она заставила меня прочитать стишок еще раз, чтобы запомнить. И ласковой улыбкой озарила мрак на лице Тони.

– Ты собираешься петь? – спросил он.

– Я спою только одну песню.

– Что это значит – только одну песню?

– Стишок мистера Роджека немного развеселил меня. Но я спою только одну песню или же не буду петь вовсе.

– Ступай на сцену, – сказал Тони.

Когда она уже поднялась на эстраду, Тони повернулся ко мне и сказал:

– Исполнит все отделение.

Но Шерри о чем-то шепталась с пианистом. Я видел, как он затряс головой и улыбнулся слабой улыбкой слабого человека. Пока они разговаривали, его пальцы нервно барабанили по клавишам, выстукивая мотив: «Дружок., не дури, дружок не дури, и в голову это себе не бери».

Шерри подошла к микрофону и улыбнулась. «И в голову это себе не бери»,

– пробормотала она и, кажется, поймала какую-то электронную нить в микрофоне, потому что звук вдруг широко разлился и сразу же перешел на визг. Она прикрыла микрофон рукой, улыбнулась десятку клиентов, еще остававшихся в заведении, и сказала:

– Пора завтракать.

Раздались жидкие хлопки.

– Понятно, что нам всем страшно выйти на улицу и увидеть солнышко.

– Там дождь, – крикнул судья, и кто-то хохотнул.

– Да, ваша честь, но в суде уже взошло солнышко, – ответила Шерри, что вызвало новые смешки. – Да, нам всем страшно идти завтракать, но я спою вам одну песенку, а потом мы разойдемся по домам. Точка.

– Она дурачится, – сказал Тони. Его голос был заботливо закутан во что-то мягкое, и все же глухо звенел, как крышка канализационного люка, поднятая со своего места и брошенная рядом на асфальт. – Только дурачится,

– повторил он.

– Вот именно, – сказала Шерри. – Давайте похлопаем?

Она хлопнула в ладоши, и несколько ленивых хлопков ответило ей. Затем вступил пианист. Шерри решила исполнить церковную песнь.

Каждый день с Иисусом Слаще, чем вчера.

День за днем все слаще.

Я его сестра.

Она сделала паузу между куплетами, посмотрела на публику и молитвенно сложила руки. Казалось, она вот-вот расхохочется во все горло.

Своего Спасителя Повстречать пора.

Каждый день с Иисусом Слаще, чем вчера.

Изо всех спетых ею в ту ночь песен эта была самой лучшей. В ней она выражала себя полней всего. Военизированным отрядом в мое сознание вошла Южная Баптистская Конгрегация женщин из маленького городка, свет играл в стекле бокалов, как играл бы на стеклах их очков, полотняно-белые лица с вертикальной складкой над верхней губой, страсть, лишь чуть спугнутая праведностью, безумье в глазах, то нездоровое вожделение, что свищет своим бичом над пустыми могилами, богобоязнь, запертая в ревматические суставы.