Избранное

Оставил я прозу; потихоньку пошли стихи. В Тамбове были открыты писательская организация, книжное издательство. Меня перевели из газеты в издательство редактором художественной литературы. Тут у меня, кроме друзей, появились враги. Ведь большая часть работы редактора — это возврат слабых рукописей авторам. И однажды средней руки газетчик бросил мне в лицо: «А что ты сам?.. У тебя даже диплома нету!» Будто пощечину влепил. Я ничего не ответил. Дома просмотрел рукопись сборника стихов. Ею можно было защитить диплом. Но лучше — изданной книжкой.

Когда мой сборник «Любовь» вышел, один из авторских экземпляров (после сомнений — помнит ли меня, со времени последней встречи прошло шесть лет) я послал Василию Федорову. Ответа долго не было. Знакомая девушка в почтовом окне «До востребования» отвечала, смеясь: «Пишут…»

Я уже не ждал ответа, когда он пришел.

«Дорогой Михаил Шевченко!

Спасибо за книгу. Она долго путешествовала, прежде чем попасть ко мне. Вы послали ее по старому адресу. Спасибо и за посвящение. Не знаю, писали Вам или нет из военного журнала, которому я рекомендовал Ваши стихи о Лермонтове. Они мне понравились, но в «Мол. Гвардии» было все забито. Очень хорошо, что у Вас сложилась эта книжица — плацдарм, который надо расширить и вести дальнейшее наступление. Чувствуется — можете. Мне нравятся «Руки отца». Эта линия в поэзии должна быть, как ее основа, с которой можно совершать поэтические набеги куда угодно.

Желаю всяческих успехов.

3.X.61».

Перечитал письмо несколько раз. Легко можно представить, что значила для меня тогда такая весть. К тому времени Василий Федоров приобрел большую известность. Появились его поэмы «Золотая жила», «Проданная Венера», «Белая роща», «Бетховен»… Редко бывало, чтобы мы, молодые и горячие, сходясь, не читали его афористические стихи.

Или:

Снова и снова перечитываю его письмо и не верю глазам своим. Он пишет: нравятся. Он пишет: рекомендовал. Он пишет: «Можете»!..

Все — еду защищать диплом!

Пишу в институт. Прикладываю медицинские справки. Отсылаю книжку стихов. Сообщаю, что в последние год-два в институте зачеты по творчеству мне ставил работавший там поэт С.

Приезжаю в Москву на защиту. И что же?! Один из моих тамбовских «друзей», бывший литинститутовец, уже «поработал» и в институте. Поэт С. отказался вести мою дипломную работу, — он меня-де не помнит… Его друг-критик написал отрицательный отзыв на нее. Словом, защита была подготовлена к провалу.

Что делать? Вернуться в Тамбов и на сей раз без диплома?.. Растерянный, я бродил по Москве, не зная, как поступить, кому поведать печаль свою. Забрел в правление Союза писателей России, где работали мои товарищи по институту.

— Да что же он делает, С.! — зашумели они, узнав про мою беду. — Хорошая же книжка!

— Егор рассказывал, как Василий Федоров читал твои стихи о Лермонтове в ЦДЛ! Сидели за столом, и он наизусть!..

— Вот если бы позвонить Федорову, а? Кто может позвонить ему?.. Егор!

Тут же связались по телефону с Егором Исаевым, моим земляком и товарищем по институту. Он заведовал тогда редакцией поэзии в издательстве «Советский писатель». Через час я уже знал, что Егор дозвонился до Василия Дмитриевича, тот возмутился поступком С., обещал послать в институт в тот же день отзыв о дипломной книжке и прийти на защиту.

Отзыв он действительно написал сразу и тут же отправил в институт.

В канун дня защиты я зашел в Центральный Дом литераторов поужинать. Заглянул в биллиардную и увидел там Василия Дмитриевича. К той поре он увлекся биллиардом и часто игрывал. Довольно нервно переживал проигрыши и по-мальчишески шумно радовался выигрышам. В тот вечер в разгар игры к нему, пошатываясь, подошел поэт Михаил Луконин, который когда-то написал о Федорове отзыв. Василий Дмитриевич сдержанно поздоровался. Луконин пригласил его в буфет. Василий Дмитриевич молча сделал несколько ударов и не спеша, с кием в руке пошел вместе с Лукониным к столику. Увидел на столе коньячные стопки и с усмешкой сказал:

— Что? Победителю-ученику от побежденного учителя?..

— Вася, — сказал Луконин, протягивая к нему руку, — прости… Дела давно минувших… Давай… за все доброе между нами…

— Ладно-ладно, — отвечал Василий Дмитриевич. — Я вам тогда еще говорил — вы сделаете из меня гения! Спасибо, что вдохновили. Я поработал… Я ответил вам!..

— Да-да, — Луконин хотел уйти от больной для него темы.

— Но тогда… — Василий Дмитриевич прищурился, будто всматриваясь в те далекие дни, — тогда вы как будто… переехали через меня!..

Разговор этот растревожил. Конечно же, и потому, что я не был уверен — сможет ли Василий Дмитриевич быть завтра на защите.

— Вот так, — сказал он, подойдя ко мне, — встретимся — извинения… — И, словно почувствовав мое волнение, добавил: — Иди спать, все будет в порядке.

И на следующий день среди членов государственной экзаменационной комиссии в конференц-зале Литинститута я увидел Василия Дмитриевича. Он был выбритый, свежий, даже, я сказал бы, веселый какой-то.

Когда меня объявили как защищающего диплом, Василий Дмитриевич вышел на трибуну первым.

— Здесь, — он сморщился и брезгливо опустил углы губ, — затеяна какая-то возня вокруг дипломной работы Михаила Шевченко. Не надо!.. В этом зале уже однажды не хотели давать диплом одному выпускнику. Сегодня он сам защищает молодого собрата по перу. Наш институт, как свидетельствуют дипломы, выпускает литературных работников, а перед нами поэт. Я показал это в отзыве на его книгу. Поэт с опытом журналиста и издателя… Я — за диплом! Без сомнений!

С трибуны Василий Дмитриевич сошел не в президиум, а в зал. Следом в поддержку выступил один преподаватель. Критик, узнав, что в защиту вмешался Василий Федоров, изменил свое «принципиальное» мнение и говорил что-то о моих возможностях в песнях, Мерзлякова припомнил… Ни одной песни за всю жизнь я не написал.

Дипломная работа моя была принята с оценкой «хорошо».

Я благодарил Василия Дмитриевича. А он тоже растрогался.

— Ну вот… Справедливость восторжествовала. Как будто снова защищался…

Прошло почти четверть века… Судьба подарила мне множество встреч с Василием Дмитриевичем, когда я стал работать в правлении Союза писателей РСФСР, в секретариате его. Пожалуй, не было встречи, чтобы он за кого-нибудь не просил, о ком-нибудь не беспокоился.

Он умел дружить. Был верен в дружбе. Где бы ни был он — на заседании ли секретариата правления Союза писателей, в дружеском ли застолье, при случайной короткой встрече, с Василием Дмитриевичем всегда было хорошо.

Сердце Василия Дмитриевича жило любовью к людям, ко всему доброму на земле. Он любил и пел свою Марьевку, Сибирь, Россию — всю страну. Он гордо и достойно нес звание поэта, чувствовал и понимал высокое его предназначение, взваливал на свои далеко не богатырские плечи непомерную тяжесть.

Да, не левее большого сердца его жили и радости, и боли людские. Не раз он, оказавшись в правлении, заходил ко мне и, взволнованный, читал новые стихи. Слушая, я хорошо представлял, как он писал их — зажженный нетерпением. Публицист по натуре, он часто отвечал в стихах своим недругам.