Избранное

Изо всех людей, близких мне или просто знакомых, я не знаю ни одного, который бы не читал книг Шолохова.

Помню, заканчивал я педучилище и проходил практику в одной россошанской начальной школе. Как-то между уроками разговорился со старой учительницей. Она оказалась уроженкой Вешенской, родители ее жили рядом с Шолоховыми.

С какой любовью говорила она о Михаиле Александровиче, о его матери!..

— Теперь вот живу все-таки далеко от Дона. И я не расстаюсь с его книгами. Они — мое детство, моя юность, моя радость и боль. Каждая страничка пахнет родными донскими запахами. И я бы так и побежала на родную сторону, на Дон — по чебрецу, по полынку, по вытоптанным коровами стежечкам!..

Для моего отца Шолохов — самый близкий из всех живущих ныне писателей. Когда мы с отцом беседуем о нем, отец часто говорит:

— Мэнэ удивля, сынок, одно. Якого писателя прочитаешь — и тут же забув. А Шолохов вэсь помнытся. Вэсь до якой-нибудь сережки в ухе Гришкиного батька Пантелея. От як!..

Помолчит и добавит:

— Шо ж, сыну?.. Цэ ж одна правда, да и всэ.

Однажды я подшутил над отцом.

— Конечно, — говорю, — взять хотя бы деда Щукаря. Может, Шолохову кто рассказал про случай с вами…

В жизни отца был эпизод, который напоминал одну из историй со Щукарем.

Как-то, еще до коллективизации, цыгане подпоили отца на базаре и всучили ему слепую кобылу. А у него увели доброго жеребца.

Отец не любит вспоминать про это. И на этот раз он досадливо махнул рукой и сказал:

— Главнэ дило не в Щукаре!.. Шо ж ты, не понимаешь, чи шо?.. Главнэ дило в Гришке! В Мелехове Гришке!.. От шо! Поняв? А ты — Щукарь, Щукарь!..

Как-то отец перечитывал «Тихий Дон», заканчивал последнюю книгу. Сидел один в горнице. А я наблюдал за ним из кухни.

У отца образование — четыре класса церковно-приходской школы. Он читает шепотом. Читает медленно. Но запоминает прочитанное на всю жизнь. И страшно все переживает.

И в этот раз он вдруг захлопнул книжку, швырнул на стол очки и громко сказал, неизвестно к кому обращаясь:

— Ну, чого!.. Чого ж ему не повирылы?! Вин уже ж так умотався… так умотався, Гришка той…

Увидел меня, смутился своей горячности и, уже как бы оправдывая горячность, продолжал:

— Ну, ты подумай, сынок… Хто ж Гришку знав лучше, чем Кошевый?.. Хто?.. И хто ж ему мог повирыть, як не Кошевый? Вин же, Мишка Кошевый, за революцию стояв. Значит, перво-наперво вин и должен був вирыть чоловику!.. А вин не повирыв!.. Не повирыв и товкнув Гришку в банду… А шо б же ему повирыть! А? Гришка ж вэсь истлив душою, вин уже тильки й думав шо за землю, за плуг да за дитэй своих…

— Теперь-то рассуждать — оно полегче… — сказал я.

Отец не стал слушать моего ответа. Махнул рукой, вышел во двор и с полчаса молча курил на бревнах…

Жизнь в книгах Шолохова — это во многом жизнь отца. И отцовские раздумья над шолоховскими книгами — мучительные раздумья над собственной жизнью.

Постигая книги Шолохова, я постигал жизнь отца.

Вот судьба истинно художественных произведений.

Чем больше проходит времени, тем выше в нашем сознании поднимается «Тихий Дон».

Чирикнув раза два в рифму, глядишь, какой-нибудь молодой бородатый бард днями и вечерами сидит в ресторане и вершит языком судьбы мировой словесности, неистово заботясь прежде всего о своей судьбишке…

А он?!

С первой же книгой рассказов, отмеченный и благословленный маститым Серафимовичем, он в самый разгар непрерывных сражений и драк литературных групп и группировок, в разгар литературного вождизма уехал из столицы в Вешенскую и — начал «Тихий Дон».

И это в двадцать лет!

Гений!

Один раз я видел его близко-близко.

Декабрь 1949 года. Вечер в Большом зале Московской консерватории, посвященный 70-летию И. В. Сталина.

В президиуме известнейшие писатели. Блеск наград.

Ведет вечер Николай Тихонов. Рядом с ним — Шолохов. В военном кителе без погон. На груди — только депутатский значок.

Что Шолохов в президиуме — все замечают сразу. По залу несется: «Шолохов! Шолохов!.. Где? Да вон, в самом центре!..»

Шолохов — редкий гость Москвы. И почти никогда не появляется перед публикой. Ходит молва, что якобы когда он бывает в столице, то чаще всего заходит к Платонову.

Я — первокурсник Литературного института — сижу в последних рядах партера. Разглядеть бы лицо — не разглядишь.

Первым выступает М. Исаковский. И пошло все своим чередом. Публика всех приветствует.

Но вот Тихонов говорит, что слово предоставляется Михаилу Александровичу Шолохову.

Фамилия тонет в шквале аплодисментов. Шолохов поднимается, но к трибуне не идет.

Зал встает.

Михаил Александрович поднимает руки, призывая утихнуть. Аплодисменты громче. Он кладет руку на сердце, взывая к публике. Но публика не унимается.

Овация продолжается долго. Наконец зал утихает. Шолохов говорит. Но так тихо, что ничего не разобрать.

— Громче! — раздаются выкрики из зала.

— Не слышно!

— К микрофону!

Шолохов поворачивается к Тихонову, что-то говорит и садится.

Тихонов склоняется над микрофоном.

— У Михаила Александровича настолько болит горло, что он не может выступить… Текст его выступления прочитает артист Всеволод Аксенов.

Гул разочарования.

Всеволод Аксенов читает с трибуны статью Шолохова, опубликованную накануне в «Правде».

В перерыве ищу Шолохова. Нахожу его беседующим с каким-то генералом. Они стоят в зале. Рядом с Михаилом Александровичем средних лет женщина. Может быть, Мария Петровна, жена Шолохова. Не знаю.

Первое, что меня поражает, — невысокий рост Михаила Александровича. Как Толстой, он по произведениям представляется гигантом. И так же, как Толстой, он среднего роста. Отмечаю у него сходство с любимыми его героями: разметновские пушистые, но уже с проседью усы, по-нагульновски кавалерийские ноги. Над высоким лбом седые вьющиеся волосы, на висках — набухшие веточки жилок. Умные голубовато-серые глаза добро улыбаются собеседнику. Взгляд мой останавливают удивительные в своем беспокойстве руки. С широкими ладонями, с костисто-узловатыми пальцами, такие руки, по народной примете, — руки мастерового человека. Такими руками можно делать все доброе, и делать хорошо. Думаю, он многое может сам по хозяйству. Уверен, что на рыбалке и на охоте всю черновую работу этих промыслов он делает сам.

Лицо — то все улыбка, то все обдумывание того, что говорит собеседник. Кажется, и руки — и добро улыбаются, и беспокойно что-то обдумывают.

Михаил Александрович стоит и жадно затягивается «Беломором». Генерал перед ним, как перед командующим.

Да, это стоит он, создавший Григория и Аксинью, Мишку Кошевого и Наталью, Пантелея Прокофьевича и Штокмана, Давыдова и Щукаря, Нагульнова и Лушку… Он, заставляющий современников мучительно думать о жизни, смеяться, плакать…

Стою совсем-совсем рядом с ним. Замечаю, что многие участники вечера и писатели норовят пройти поближе к нему.

Первые же две книги «Тихого Дона» поставили Шолохова в ряд крупнейших художников мира. Многие даже самые отъявленные враги всего советского не могли не признать шекспировскую силу его таланта. Отсюда же их устремление искалечить роман при изданиях — ослабить неотразимость воздействия. Это далеко не первый случай в истории. И судьба шолоховского «Тихого Дона» — судьба многих великих книг.

Но есть все-таки закономерность: крупное чаще всего отмечают крупные. Во всяком случае, быстрее других.

С появлением первых книг «Тихого Дона» многие критики начали ожесточенные наскоки на автора, ожесточенные споры между собой. Наскоки и споры всколыхнулись с новой силой, когда роман был закончен.

Б. Емельянов в журнале «Литературный критик» № 11—12 за 1940 год вынужден был написать: