Избранное

— Давай, музыкант!

И Мишка запросто опрокидывал рюмку, как взрослые.

— Ваня, шо ты робишь? — переживала мама.

— Ложку кагора детям даже поп в церкви дает! — отшучивался Иван.

Потом все пели. А пели всегда здорово — в два-три голоса. Пели старинные украинские песни, романсы. Вся улица собиралась под окном послушать.

Мишка, бывало, усядется в сторонке, слушает и обливается слезами. С мальства не мог он слушать спокойно песни и музыку.

Вспомнились матери и другие слезы… Раз он прибежал от сестры мужа. Прибежал заплаканный. Он играл там на балалайке, когда в дом вошел деверь Дмитро. Увидел Мишку, вырвал из рук у него балалайку и вытолкнул из кухни.

— Марш отсюда! Хай батько тоби купит инструмент — тоди и грай!

С полгода мать упрашивала отца купить Мишке балалайку. Все не могли стянуться. То ботинки нужнее были, то пальтишко. А уж когда привезла наконец из Россоши шестиструнку, он не расставался с нею. Спать ложился и ставил ее в головах. Ночью проснется и протягивает руку, ощупывает ее — на месте ли? Ощупав, спокойно засыпает.

«На баянчике твоем будут играть другие…» Мерзавец! Знал бы он, как Мишка шел к нему. Баян — последняя Мишкина надежда.

Вскоре семья переехала жить в город Россошь.

В городской школе Мишка научился играть на мандолине, а перед самой войной — на гитаре. В школьном оркестре играл.

Жили Кобзари на улице Фрунзе. По соседству квартировал старый учитель. Вечерами он выходил во двор и подолгу играл на скрипке.

Мишка стеснялся подойти к нему. И все-таки желание поближе увидеть скрипку, а может быть, и подержать ее в руках победило.

Учитель, больной и одинокий, оказался приветливым. Мишка, едва взял скрипку в руки, потрогал струны, понял, что строй скрипки схож со строем мандолины. Смущало лишь отсутствие ладов. На удивление учителю Мишка сразу стал подбирать знакомые мелодии.

— Считайте, что это и ваша скрипка, приходите и играйте, молодой человек! — мягко сказал он.

И Мишка приходил.

Он забросил футбол, перестал рыбачить и целыми днями и вечерами играл на скрипке.

Раз в выходной день пришел учитель к Кобзарям. Отец был дома. Учитель вошел в комнату, остановился на пороге, покашлял и жалобно, как показалось Мишке, сказал: «Знаете, ваш мальчик очень талантливый. Вы должны послать его в Москву учиться музыке. Непременно!.. Вы понимаете, очень талантливый…» — «На шо? — сказал отец. — Он и так играет на всех инструментах».

Мишка перевел глаза на мать. Она стояла у печки и разогревала на сковородке картошку. Недоуменно взглянула на отца, потом на учителя. Ей так неудобно было за слова отца. А учитель понял, что союзником Мишки будет мать, и уже обратился к ней: «Мальчику надо учиться музыке. Вы понимаете? Мальчик будет играть про-фес-сио-наль-но», — сказал он и ушел.

В тот же день отец и мать поругались. Отец, как только вышел сосед, сказал, что какого, мол, черта, мешаться не в свое дело. Учиться — в Москву!.. А на какие деньги? Кто с ним, девятилетним шкетом, поедет туда, в Москву? И где он там будет жить?..

Мать стала укорять отца в жадности, в нежелании позаботиться о единственном сыне. Мишке казалось, что она тут же готова собрать вещички, взять его и уехать в далекую Москву ради него. Но он понимал, что нельзя же в самом деле оставить отца и уехать. В то же время в ушах звучали тихие и твердые слова: «Мальчику надо учиться музыке…»

Мать присела у духовки и заплакала. «Як жаль, шо умерла тетя Даша, — сказала она. — Була бы она живая, ты бы, сынок, сразу поехал в ту Москву…»

Бездетная материна сестра, умершая в Москве четыре года назад, так любила Мишку, что даже просила мать отдать его ей…

«Мальчику надо учиться музыке…»

Эти слова потерялись в грохоте сорок первого года.

Вот закончится война!..

В дни немецкой оккупации в хату Кобзарей иногда сходились соседские бабы.

— Миша, сынок, заграй шо-нибудь наше.

Однажды Мишку за игрой на гитаре застал немец.

— О-о! Шпилен-шпилен! Гут. Давай-давай!..

И запел:

— Вольга-Вольга, муттер-Вольга!.. Давай-давай!..

Когда немец ушел, отец — он тогда еще был жив — сказал зло:

— Муттер-Вольга… Подожди, растак твою… Она ще покаже тоби «муттер»!..

— Надя, а вам сразу удалось найти свой путь? Как это получилось?

— Было это давно. После войны. Страшно сказать, как я уже стара… А помог мне один парень. Старше меня он был года на два — на три. И, между прочим, звали его… Мишей!

Надежда повернулась к Кобзарю.

А тот задумчиво перебирал струны.

— Скажите, Миша, где вы учились играть?

— Нигде, — покачал головой Михаил Сергеевич.

— Удивительно! Вы так глубоко чувствуете музыку. Вам бы непременно учиться! — говорила женщина с шарфиком на шее. Все кивали в знак согласия.

Надежда долгим взглядом поглядела на Михаила Сергеевича.

В Лисках они сели на пассажирский поезд 165-бис. Когда он прибыл, они зашли с хвоста. Искали свободную подножку или сцепление. Почти у каждого вагона толпились мешочники. Пришлось пройти чуть ли не весь состав.

Поезд лязгнул буферами, Мишка подсадил Надю на ступеньку ближайшего вагона.

— Пробирайся на буфера. Видишь, там железная полка. Становись на нее и держись за скобу, вон прямо перед тобой.

Сам с трудом вскочил на подножку. Баян оттягивал плечо. На рывках поезда баян вело по ходу. Едва удерживался. Затекали руки.

Мишка просовывал руку за поручень, обнимал его и прислонялся щекой к нему. Долго стоять так было невозможно, он переступал с ноги на ногу. Поглядывал вниз, чтоб не оступиться. Поглядывал бегло — от несущегося перед глазами полотна кружилась голова.

— Миш, Миш, давай баян сюда! Давай поставим его на полку, и я сяду на него, — закричала Надя, сверкая глазами. — Можно? Тебе легче будет стоять. Или иди сюда. Тут можно вдвоем!

Мишка осмотрелся, попросил подвинуться чуть в сторону стоящего впереди мужика с мешком у ног. Тот поворчал, но подвинулся, освободил края ступенек. По ним Мишка пробрался на верхнюю ступеньку, осторожно снял ремень с плеча, подал его Наде; сам поддерживал на весу баян.

— Гляди под ноги, — предупредил ее.

Надя ухватила относимый ветром ремень. Мишка, не упуская его тоже, шагнул на буфер, плавающий, как буй по волнам, и они поставили на полку баян. Надя уселась на нем. Мишка почувствовал великое облегчение, стал рядом и загородил ее от пространства между буферами; как пряжа в ткацком станке, вытягивалась насыпь железной дороги.

— Не смотри вниз, — сказала Надя, — кружится голова.

Мишка намотал ремень на руку, нащупал место ногой, чтобы стать на полную ступню, и невольно вслушивался в грохот поезда.

Давно смерклось. Не видно стало посадок и полей. Все вытягивалось в одну черную полосу.

— Не засни, пожалуйста, — сказала Надя и встала. Лицо ее светлело у самых его глаз. — Не засни смотри.

«Не спать! Не спать! Не спать!» — начали выстукивать колеса на стыках. Надя просунула горячую руку у него под мышкой и, обняв, держалась за него. Изредка во тьме шептала:

— Тебе удобно стоять? Ты не заснул? Не спи. Мне страшно — не засни.

«Не спать! Не спать! Не спать!» — стучали колеса.

— Миш, ты рассказывай что-нибудь. А?

Говорить было трудно. Надо было кричать, чтоб слышать друг друга. Мишка видел во тьме ее глаза, ощущал ее, прижавшуюся к нему. Она то и дело засыпала. Он чувствовал, как она тяжелеет, как падает ее голова ему на грудь, и крепче прижимал ее к себе. При торможении или рывке она в испуге просыпалась и опять кричала:

— Ты не засни, Миша. Не спишь?

Впервые Мишка подумал о странностях жизни. Сегодня утром он и не подозревал о существовании Нади. И вот они едут, прижавшись друг к другу. Как будто давно-давно знакомы.