Избранное

Алексей пишет Лиле обо всем, что можно и хочется сказать другу.

«…Прослушал несколько пластинок — «Хор охотников», первую и четырнадцатую (Лунную) сонаты Бетховена, и захотелось написать письмо Вам. Не знаю, как кого, а меня праздники угнетают, если я в них включаюсь, торжествовать хочется не ради праздника, а ради сделанного, а я в последнее время только и делаю, что пишу в газету…

Я не один. За другим столом сидит человек по имени Рая Андреева и читает Шиллера — скоро летняя сессия, а она — заочница ВГУ. Работает в нашей газете; в апреле мы скрепили свой союз…

Перебирал книги — сколько непрочитанного! Мне к тому же трудно быть исправным читателем: то есть тем, кто в темпе поглощает уйму книг, да и не всегда требуется много — хороших, приятных тебе авторов по пальцам перечтешь. Современных берешь, чтобы знать, как информацию.

Прав Солоухин в своих письмах из Русского музея, приводя слова Экзюпери о том, что возьми песню XV века и поймешь, насколько мы одичали…

Желаю Вам доброго лета, какое только может быть. В Россоши и в Хохле оно похоже — пыль да песок. Вылезть на Дон — рано. Перед окном отцветшие подснежники, которые мы с Раей посадили в холода, в самом начале весны. Зато сирень зазеленела дружно и скоро затенит палисадник…»

Как не благодарить Лилю, Лилию Ивановну за ее человеческую приветливость, с которой она всегда встречала Алексея!.. Приветливость давалась ей не даром. Были и раздоры с мужем и косые взгляды соседей по квартире. Но Лилия Ивановна оставалась человеком. Я был у нее в Россоши. С волнением вспоминала она Алексея, показывала кресло, в котором он любил сидеть, когда слушал музыку, любимые его пластинки с записями Кальмана и Штрауса. Вернувшись в Москву, я через несколько дней получил от нее письмо.

«Прошла бессонная ночь. В памяти ожили все встречи с Алексеем. И я не могу не написать тебе. Я старалась вспомнить, что я сделала доброго для Алексея. Оказывается, ничего.

Просто каждый человек должен иметь место или хотя бы маленький уголочек, куда можно прийти в любое время, посидеть, подумать или расслабиться, послушать музыку и почитать. У Алексея не было такого уголка, и он шел к нам. Садился глубоко в кресло, слушал музыку Кальмана или Бетховена и уходил со своими мыслями далеко-далеко от всех нас.

А когда жизненные невзгоды били его так, что он не мог молчать, Алексей приходил ко мне на работу. Взволнованный, быстро шагал по комнате, громко возмущался, потом садился на диван, говорил короткое «прости» и умолкал. Мне удавалось отвлечь его от мрачных мыслей. Он подходил ко мне, брал в свои ладони мои и говорил: «Спасибо, что ты есть».

Были и радостные встречи. Алексей читал стихи Цветаевой, Ахматовой, Жигулина, Щипачева и др., рассказывал об их жизни, рекомендовал, что прочитать, на что обратить внимание. Все светлое и радостное дарил мне Алексей, а не я ему…»

Читал я письмо Лили и думал: «Да, конечно, с Алешей было интересно. Но чтоб он стал интересен, нужен был тогда в Россоши Лилин оазис понимания…»

И все же — «Неустроенность моя — бич мой…»

«Ах, этот «деликатнейший Андрей Гаврилович с обворожительной улыбкой!» Прочитав Алешино письмо, вспомнил и я его недобрым словом, бывшего директора Центрально-Черноземного книжного издательства. Он допустил, что выбросили из плана изданий ту мою, благословенную Алексеем, уже подписанную редактором книжку, едва я успел вступить на землю Москвы. Дескать, вы живете теперь в столице, там и издавайтесь. Как будто московские издатели меня встретили на Казанском вокзале, подхватили под белы руки и повезли во все свои издательства… Почти десять лет я не мог выпустить эту книжку стихов.

Алексею было намного труднее. У меня была семья, работа, я был здоров. А он… он — совсем другое дело…

На вопрос матери Веры Ивановны — оставаться ли ей одной и жить с помощью сыновей или принять какого-либо старика, чтоб с ним легче было дойти до предельной черты, Алексей вынужден был сказать горькую правду: «Принимайте, мама. На нас не надейтесь…»

В последнюю встречу с ней, в октябре 1986 года, она тихо, почти шепотом говорила, вспоминая Алешу:

— Ох, сынок, сынок, лучше б я за тебя туда легла…

Вытирала слезы.

— Как же хорошо, что водку окоротили. Раньше бы… Раньше бы!..

А жизнь все-таки брала свое. В середине семидесятого года получил я письмо из дому. Моя мама писала:

«…да, в конце июля был у нас Прасолов. Работает где-то под Воронежем… теперь он женился, взял молодую. Учится в институте. Ждет новое наследство…»

Передо мной — последнее мне письмо от Алексея. Я был составителем сборника «Дня поэзии России» в 1970 году. Разговаривая с руководителем Воронежской писательской организации, я просил передать Алексею, чтоб он присылал стихи.

«Здравствуй, Михаил!

Посылаю в «День поэзии» стихи. Подсказал Гордейчев В., с которым говорил ты.

«Рассвет» прямо горячее. 31 декабря еду в санаторий для легочников — был на обследовании, советуют. Устал жутко.

А. Т. Т. над одним стихотв. — А. Твардовскому… Слышал — рак легких… Миша, ты понимаешь, что это для всей русской поэзии XX века!

Это стихотворение и другое — «И все как будто кончено — прощай…» Он сам отобрал в январе 1970 года для «Нового мира», но это было перед его уходом.

Будь здоров. Выбери сущее. Все мне дорого, что посылаю, — и «Рассвет», и «Огнище». Что только можно — сделай.

Храни тебя Поэзия, а ты — ее.

21 декабря 1970 г.

Ворон. обл., Хохол,

редакция газеты «За коммун. труд».

«Храни тебя Поэзия, а ты — ее». В этой фразе мне слышалось последнее прощанье…

Алексей прислал хорошие стихи. Но в сборник брали только опубликованные вещи. У Алексея были новые, еще не видевшие света. А опубликовать их до выхода сборника при наших темпах публикаций почти невозможно. Как ни уговаривал я редактора сделать исключение — тщетно.

Теперь, когда он ушел, у него много друзей. Одни его открывали, другие — открывают. Земляки доказывают, что Алексей при жизни «не был обделен успехом и вниманием…».

Один критик в недоумении пишет, что некоторые

«…делают заключение, что Воронежа в жизни Прасолова почти не было.

Нет, он был и он есть! — восклицает критик. — И это имеет отношение к сердцевине его таланта, к той земле и к тому небу, которые живут в поэзии Прасолова. Еще большее отношение это имеет к психологии творчества, к тончайшему механизму обнаружения в человеке художника, ко всему, с чем мы сталкиваемся едва ли не каждый день. И хорошо, если мы оказываемся достаточно чуткими и готовыми к встрече с большим талантом».

О эти всеобъемлющие тирады!.. Да, в жизни и поэзии Алексея Прасолова есть и родная земля, и родное небо, они — его колыбель, земля и небо. А мы? Мы-то все-таки были ли чуткими? И чутки ли мы сегодня к таким людям, как Прасолов?..

В письмах Алексея Прасолова достаточно красноречиво звучат и «чуткость», и «внимательность», и «деликатность с обворожительной улыбкой…».

Невозможно без боли читать его письма к жене Раисе Васильевне Андреевой.

«Есть же единая для меня сила, которая дает отпор одиночеству среди людей и людям — среди безлюдья! Эта сила не дает в себе убежища загнанному сердцу — она защищает мое сердце, не прикрывая, а обнажая его до предела — обнажая перед теми двумя силами — людьми и безлюдьем… Самое действенное, что мне дано, — поэзия… Я страшно не на своем месте — я не возле тебя…»

«Когда я приехал домой, в печке еще тлел уголь — сутки без меня!..»

«Я не скопидом — увы! — бог отнял у меня даже чувство сохранения моего — стихов, писем, дневников, с а м о й  с в о е й  ж и з н и (разрядка моя. — М. Ш.). Быть может, я поэтому только и живу — хотя бы так…»

«Только бросил тебе письмо, как тут же, придя с выходного, нашел в столе твое — второе, большое, то, что я ждал. Спасибо, что ты — такая…»

«Возле елки стоит темно-коричневый рижский чемодан, в котором спортивный костюм, белье, книги, бумага и конверты — то, с чем я еду в санаторий. Почему-то не хочется уходить из дома — столько одиноких ночей, дум передумано — и все это оставь, поезжай снова туда, где есть суета, есть люди — и нет людей… как надоело мне кочевать! 31-го не поеду — новогоднюю ночь проведу дома один — чтобы будущий год был более оседлым…»

«Я давно не младенец, но по-младенчески имею неиспорченное зрение на мир — вот мое спасение — моя Муза зрячая… личное и гражданственное — родня во мне и обретает свой голос все крепче и крепче…»

«Получил ответ от Стукалина… Ответ в двух словах не передашь — это ответ на все, что мною уже сделано в жизни. Я наконец понят как поэт — до глубины. Теперь иду второй волной (первая поднялась во мне семь лет назад — и я нашел себя)… 22.II.71 г.».