Страница 3 из 15
При всей красоте своей и миловидности девица эта была очень худощава, поэтому и спрашивали Кульковского:
– Что привязало его к такой сухопарой и разве не мог он найти пополнее?
– Это правда, она худощава, – отвечал он, – но ведь от этого я ближе к ее сердцу и тем короче туда дорога.
Молодая и хорошенькая собою дама на бале у герцога Бирона сказала во время разговоров о дамских нарядах:
– Нынче все стало так дорого, что скоро нам придется ходить нагими.
– Ах, сударыня! – подхватил Кульковский, – это было бы самым лучшим нарядом.
На параде, во время смотра войск, при бывшей тесноте, мошенник, поместившись за Кульковским, отрезал пуговицы с его кафтана. Кульковский, заметив это н улучив время, отрезал у вора ухо.
Вор закричал:
– Мое ухо.
А Кульковский:
– Мон пуговицы!
– На! Ha! вот твои пуговицы!
– Вот и твое ухо!
Герцог Бирон послал однажды Кульковского быть вместо себя восприемником от купели сына одного камер-лакея. Кульковский исполнил это в точности, но когда докладывал о том Бнрону, то сей, будучи чем-то недоволен, назвал его ослом.
– Не знаю, похож ли я на осла, – сказал Кульковский, – но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу.
В то время когда Кульковский состоял при Бироне, почти все служебные должности, особенно же медицинские, вверялись только иностранцам, весьма часто вовсе не искусным.
Осмеивая этот обычай, Кульковский однажды сказал своему пуделю:
– Неудача нам с тобой, мой Аспид: родись ты только за морем, быть бы тебе у нас коли не архиатером (главным врачом), то, верно, фельдмедикусом {главный врач при армии в походе).
Старик Кульковский, уже незадолго до кончины, пришел однажды рано утром к одной из молодых и очень пригожих оперных певиц.
Узнав о приходе Кульковского, она поспешила встать с постели, накинуть пеньюар и выйти к нему.
– Вы видите, – сказала она, – для вас встают с постели.
– Да, – отвечал Кульковский вздыхая, – но уже не для меня делают противное.
Елизаветинское правосудие
«Государыня (Елизавета Петровна), – сказал он (генерал-полицмейстер А. Д. Татищев) придворным, съехавшимся во дворец, – чрезвычайно огорчена донесениями, которые получает из внутренних губерний о многих побегах преступников. Она велела мне изыскать средство к пресечению сего зла: средство это у меня в кармане». – «Какое?» – вопросили его. «Вот оно», – отвечал Татищев, вынимая новые штемпели для клеймения. «Теперь, – продолжал он, – если преступники и будут бегать, так легко их ловить». – «Но, – возразил ему один присутствовавший, – бывают случаи, когда иногда невинный получает тяжкое наказание и потом невинность его обнаруживается: каким образом избавите вы его от поносительных знаков?» – «Весьма удобным, – отвечал Татищев с улыбкою, – стоит только к словам „вор“ прибавить еще на лице две литеры „н“ и „e“». Тогда новые штемпели были разосланы по Империи…
Князь Никита (Трубецкой) был с грехом пополам. Лопухиным, мужу и жене, урезали языки и в Сибирь сослали их по его милости; а когда воротили их из ссылки, то он из первых прибежал к немым с поздравлением о возвращении. По его же милости и Апраксина, фельдмаршала, паралич разбил. В Семилетнюю войну и он был главнокомандующим. Оттуда (за что, то их дело) перевезли его в Подзорный дворец, что у Трех Рук, и там был над ним кригерат[3], а презусом[4] в нем был князь Никита. Содержался Апраксин под присмотром капрала. Елизавета Петровна (такая добрая, что однажды, завидев гурт быков и на её вопрос, куда гнали, услышав, что гнали на бойню, велела воротить его на царскосельские свои луга, а деньги за весь гурт выдала из Кабинета), едучи в Петербург, заметила как-то Апраксина на крыльце Подзорного дворца и приказала немедля кончить его дело, и если не окажется ничего нового, то объявить ему тотчас и без доклада ей монаршую милость. Презус надоумил асессоров, что когда на допросе он скажет им «приступить к последнему», то это и будет значить объявить монаршую милость. «Что ж, господа, приступить бы к последнему?» Старик от этих слов затрясся, подумал, что станут пытать его, и скоро умер.
Шувалов, заспорив однажды с Ломоносовым, сказал сердито: «Мы отставим тебя от Академии». – «Нет, – возразил великий человек: – разве что Академию отставите от меня».
Действительный тайный советник князь Иван Васильевич Одоевский, любимец Елизаветы, почитался в числе первейших лжецов. Остроумный сын его, Николай Иванович (умер в 1798 г.), шутя говорил, что отец его на исповеди отвечал: «и на тех лгах, иже аз не знах».
Шут И. А. Балакирев
Иван Емельянович Балакирев, сын бедного дворянина, был сперва стряпчим в Хутынском монастыре близ Новгорода, а потом, вытребованный в 1718 году, наравне с другими дворянами, в Петербург на службу, определен «к инженерному учению». В столице он случайно познакомился с царским любимцем камергером Монсом, понравился ему своим веселым характером, балагурством и находчивостью и сделался его домашним человеком. Монс, уже владевший тогда сердцем императрицы Екатерины I, доставил Балакиреву место камер-лакея, поручал ему выведывать и выслушивать придворные новости и разговоры и при его содействии продавал разным лицам свои услуги и заступничество. Прикинувшись шутом, бывший стряпчий сумел обратить на себя внимание Петра Великого и получил право острить и дурачиться в его присутствии. Однако Балакиреву недолго пришлось пользоваться выгодами своего нового положения. Арестованный в 1724 году вместе с Монсом, он подвергся пытке и за «разные плутовства» наказан нещадно батогами и сослан в Рогервик в крепостные работы. По вступлении на престол Екатерины I Балакирев был возвращен из ссылки и определен в Преображенский полк солдатом. Несмотря на все старания и хлопоты, он только в царствование Анны Ивановны попал снова ко двору и получил звание придворного шута. Наученный горьким опытом, Балакирев вел себя очень осторожно и заботился более всего о том, чтобы обеспечить себя на черный день. Анна Ивановна, по-видимому, благоволила к нему; по крайней мере когда в 1732 году Балакирев женился на дочери посадского Морозова и не получил обещанных ему в приданое 2000 руб… императрица приказала немедленно и не принимая никаких отговорок «доправить» эти деньги с Морозова и отдать их Балакиреву. В другой раз он вздумал разыграть лотерею, и Анна Ивановна усердно хлопотала о раздаче билетов. «При сем посылаю вам, – писала она в Москву С.А. Салтыкову, – бумажку: Балакирев лошадь проигрывает в лот, и ты изволь в Москве приказать, чтоб подписались, кто хочет и сколько кто хочет, и ты пожалуй подпиши, а у нас все пишут». Здесь будет кстати заметить, что многочисленные анекдоты о Балакиреве, изданные несколько раз и во множестве экземпляров, большею частью выдуманы или заимствованы из польских книжек подобного же содержания. Ни один из современных Петру Великому писателей, рассказывая о царских забавах, даже не упоминает имени Балакирева.
Остроумный шут Балакирев, поражая бояр и чиновников насмешками и проказами, нередко осмеливался и государю делать сильные замечания и останавливать его в излишествах хитрыми выдумками, за что часто подвергался его гневу и собственной своей ссылке, но по своей к нему преданности не щадил самого себя.
Однажды случилось ему везти государя в одноколке. Вдруг лошадь остановилась посреди лужи для известной надобности. Шут, недовольный остановкою, ударил ее н примолвил, искоса поглядывая на соседа: «Точь- в-точь Петр Алексеевич!» – «Кто?» – спросил государь. «Да эта кляча», – отвечал хладнокровно Балакирев. «Почему так?» – закричал Петр, вспыхнув от гнева, да так… «Мало ли в этой луже дряни; а она все еще подбавляет ее; мало ли у Данилыча всякого богатства, а ты всё еще пичкаешь», – сказал Балакирев.
3
Кригерат, кригерехт или «воинский суд» – по Воинскому уставу Петра Великого 1716 г., разделялся на генеральный и полковой: первый – для дел более важных, под предс. фельдмаршала или генерала, второй – для других военно-судебных дел, под предс. полковника или «полуполковника». Термин К. просуществовал в нашем законодательстве до издания военно-уголовного устава 1839 г.
4
Презус – до военно-судебной реформы 1867 г. так назывался председатель военного суда.