Страница 12 из 19
Еще через час я со своего заднего сиденья слышу, как двужильные братья обсуждают, нет ли прямой выгоды прицепиться к тому грузовику, что едет впереди, чтобы не тратиться на бензин. Рентабельность предприятия зависит от того, сколько будет стоить трос, где взять гарпун и надо ли держать при этом свой двигатель на холостых…
– А как отвязываться?
– Чухан ты, пистон ставишь, взрываешь его в нужный момент, трос и расцепляется!
Дальше идем пешком.
– …например, на скалы горы Ур-Мань-Кур, где я в «Золоте» поселил дырника Веденея с сыном-сатаненышем.
Проклиная дырника, сатаненыша, их автора и себя, купившегося на предложение, я пыхчу как паровоз, насилу успевая за шагающим впереди с вечной сигареткой Ивановым, который нащупал скрытую под снегом тропинку и не уклоняется ни вправо, ни влево. Это важно – ступишь в сторону и тотчас же провалишься по грудь, такие вещи можно понять только эмпирически.
В «Золоте бунта» Ур-Мань-Кур поражает Осташу: он впервые видит там скалы прямо на вершине (614 метров, между прочим), вдали от реки. Скромных размеров скальные обнажения – в самом деле довольно живописные – описываются в романе как «чудовищные утесы». Любопытно было бы посмотреть на реакцию Иванова, который не был за границей, если бы он увидел каменные грибы Каппадокии, котловину Лох-Несса и остров-монастырь Мон-Сен-Мишель. Стал бы он после этого говорить о «вогульском колдовстве», которое якобы источают эти продукты ветровой эрозии?
У Иванова – инстинкт родины; думаю, если б его высадили на льдине, он и там обнаружил бы вмороженную в прозрачную глыбу многовековую историю и влюбился в нее. С другой стороны, попробуйте приставить Иванова к чужим пейзажам – получится гном с открыток в «Амели»: не стыкуется. Видимо, есть такие честные однолюбы, мир которых родиноцентричен, и они не чувствуют себя обделенными. Как так? Так, как сказано в «Парме» про Чердынь в осаде: «Весь окоем словно бы медленно, тихо вращался вокруг Чердыни, врытой в землю, будто кол».
Парма Иванова – такое же географически-природное понятие, как вересковые пустоши Бронте или озерный край Вордсворта. Не тайга и не русский лес, а особое, со своими вогулами и муравьями в золотых лапоточках непролазье, кипящая биосферная магма; сверху, с Колпака, как еще называют Ур-Мань-Кур, понимаешь, что тут есть один пикантный момент, не очень понятный по книге: это водораздел, граница Европы и Азии – Осташа мечется между двумя континентами. Где-то тут, у дырника, по идее (по идее Иванова), должен бы проходить Гринвичский меридиан. С другой стороны, это место не столько пограничное, сколько отменяющее границы. Чусовая – единственная река, пробившая Каменный пояс и почти что соединившая Обский и Волго-Камский бассейн; река между Европой и Азией, севером и югом, тайгой и степью, океанами и континентом.
Бывший сплавщик Веденей стал дырником, чью душу потеряли истяжельцы, и теперь он контролирует вогульских лешаков. Иванов божится, что слух о том, будто половину своих диких слов он выдумывает, – вранье, и ссылается то на диалектический словарь, то на Мамина-Сибиряка, то на некий «Лесной словарь» 1906 года, откуда почерпнул всю судостроительную лексику: «льяло», «потеси», «отуром»; ну, разве что признается в том, что обогатил русский язык словом «истяжельство» (раз уж пришлось с нуля придумывать весь этот раскольничий толк). Между прочим, пресловутый «лингвистический шок» от «ушкуйников» и «хумляльтов» – скорее фикция. Во-первых, потому что на самом деле всех этих архаичных реалий и диковинных слов не так уж много, во-вторых, в русском языке есть запас прочности, позволяющий поглощать заимствования от «иттурмы» до «мягкого дискаунтера». Иванов как раз показывает, что русская матрица сильнее и что она, и только она, свойственна этому пространству, – так исторически сложилось.
Помимо дырникана Ур-Мань-Куре проживает и малой, он же сатаненыш, – существо «с щучьими зубками», при попытке к бегству цапнувшее Осташу за руку. Любопытно, однако, не устройство челюстного отдела молодого дикаря, а реакция его жертвы: Осташа «обеими руками поднял кол над ямой и уронил его прямо на голову малому. Под комлем что-то хрипнуло, пискнуло. Осташа перехватил кол и принялся бить им по мальчишке, словно трамбовал. Когда под колом уже зачавкало, Осташа остановился и заглянул в яму. Голова мальчишки превратилась в кровавую, грязную, волосатую лепеху, облепленную желтыми березовыми листьями». Начать с того, что не очень понятно, с чего вдруг такая жестокость, ну что такого сделал этому амбалу семилетний мальчик? И это, конечно, сильный пассаж для человека, который работал в системе школьного образования.
А как педагог Иванов поступал со своими сатаненышами?
– У меня была система уродов. Система… чего?
– Урод – это единица измерения тяжести проступка, на основе которой строилась система наказаний. Один матюк – один урод. Потом урод с ручками, урод с ножками, урод с головой и второй урод. За трех уродов – наказание, обычно дежурство. Девочек это не касалось, у девочек были нотации.
Он? Читал нотации?
– Ну.
Например, за что?
– Однажды они в походе без спросу взяли и ушли в магазин в деревне, так я им прочел такую нотацию…
Какую же, Алексей?
– Ну… что с ними случится, когда к ним пристанут местные. Как местные из-за них приходят в лагерь, как наших мальчиков убивают, как я рассказываю об их смерти родителям, как меня сажают в тюрьму и я там сижу.
И как, помогло?
– Они потом весь вечер в палатке плакали. Издержки хорошего воображения.
Иванов и Ко до сих пор выдвигаются в походы не менее трех раз в год – и проблема местного населения по-прежнему стоит остро. Например:
– Чердынь – хорошее место, но ублюдков и там хватает. В частной беседе Иванов нередко пользуется термином «ублюдки» – но в своем путеводителе по Чусовой более сдержан: «Экономические неурядицы в конце XX века обусловили большой отток населения из промышленной сферы. Эта масса людей из-за нищеты не покинула родных мест, но и не влилась в сельское хозяйство по причине его упадка. Образовалась большая прослойка своеобразного сельского люмпен-пролетариата, пробавляющегося подсобным хозяйством, разовыми работами и мизерными социальными пособиями (пенсиями)».
Одного такого люмпена мы видели в деревне Бисер, бывшем центре горнозаводской цивилизации. В руке у деграданта был дорогой мобильный телефон. Я сказал, что если это и деградант, то постиндустриальный, не исключено, что он подсоединен сейчас через Интернет к библиотеке Конгресса. Иванов сказал, что наверняка телефон у него вообще не подключен, и это то же самое, что бусы у дикаря; отобрал в драке у приятеля, а тот ограбил кого-то у магазина. Пожалуй, Иванову виднее; если тема его исторических романов – колонизация земли и индустриализация ее ресурсов, то «современный» Иванов профессионально занимается исследованием деколонизации, деиндустриализации, распада культуры, ослабления пассионарности.
На вопрос, как проехать к Старошайтанке, люмпен сцеживает: «Ну, ебть» – и показывает телефоном направление. Кстати, пока девочки плакали в палатках, мальчики громко матерились под аплодисменты своего преподавателя. Сеанс легальной копролалии назывался «святой минутой» и практиковался ежедневно.
– Они ждали этой минуты целый день, готовились к ней, оттягивали ее. Это было что-то вроде дня Ивана Купалы.
В Старо-, что ли, – уткинске Иванов потащил меня в обход по периметру обледенелой плотины по железным перилам – над дырой, куда низвергается наполовину заледенелый плотинный водопад. Соскользнешь – пиши пропало, и это при том, что а) перила-то шатаются, б) под снегом вообще не видно, куда ступаешь, в) глубина обледенелой шахты – метров пятнадцать. Выбравшись и делая вид, что подобная акробатика для меня абсолютно естественна, я закуриваю, в коленях ощущается странное «штрэк-штрэк».
– Ой, простите, – иезуитски осведомляется Иванов, лазающий что твоя обезьяна, – а я и забыл спросить: вы высоты боитесь?