Страница 35 из 37
Своими розыгрышами, эпатажными инсценировками он был известен с юности. Подчас трудно было даже определить, всерьез ли он говорит это и делает или опять дурачит собеседника или приятеля. Г.А Бенуа рассказал об одном случае, в котором «главным героем» был 19-летний кадет выпускного класса Тухачевский. «В 1912 году, в празднование в Москве столетия Бородинского сражения, – вспоминал много лет спустя Бенуа, – на параде участвовали и кадеты 1-го московского кадетского корпуса. Не могу не рассказать здесь об одном случае в связи с этим. О нем рассказал мне уже за границей мой однокашник по Павловскому училищу. Он стоял в строю во время торжественного парада вместе с кадетом Мишей Тухачевским. И когда царь делал обход по фронту, Тухачевский шепнул ему: „Вот бы его убить!“»504. Сомнений нет, никаких террористических намерений и мыслей у будущего маршала не было. Это было сказано явно, чтобы шокировать, попугать своего товарища, ради розыгрыша, мистификации. Так просто, ради развлечения, ради шутки и игры.
Н.И. Корицкий рассказал веселый эпизод эпохи Гражданской войны, когда Тухачевский командовал 5-й армией в 1919 г. «Как-то то ли Путна, то ли Гайлит привез на квартиру М.Н. Тухачевского широченный татарский халат, – вспоминал он. – Михаил Николаевич облачился в него, соорудил из полотенца подобие чалмы и, усевшись по-турецки, стал на татарском языке призывать правоверных к молитве – ни дать, ни взять муэдзин на минарете!»505
Сабанеев припоминал «художественное произведение» того же Тухачевского, «которое он сам изображал в лицах – уже при советской власти. Это была музыкальная шутка, сочиненная Тухачевским со своим приятелем, известным музыкантом Н.С. Жиляевым, которую он назвал «марксистская» или «советская файв-о-клокия». «Советская файв-о-клокия» была злой пародией на православную обедню и одновременно на советскую власть: там были «тропари», «кондаки», всякие возгласы и песнопения, вплоть до приглашения: «Услышим святого Карла-Марла чтение» (потом следовали отрывки из «Капитала») – было все сделано талантливо – и кощунственно, и чрезвычайно смешно»506. Такое откровенное издевательство, теперь уже над «революционной верой», шокировало даже противобольшевистски настроенных людей507. Это свидетельство вызывает сомнения в искренности официальных «признаний», сделанных Тухачевским в 1921 г., что к большевикам его подвигло, в частности, и чтение произведений Маркса в плену508. Во всем этом было что-то от декадентского шутовства.
К слову, замечу, что будущий маршал с гимназических времен славился своими проделками и шалостями, за которые частенько весьма сурово наказывался и дома, и в гимназии. «Скучая во время долгого окопного сидения, – рассказывали его приятели-офицеры, – Тухачевский смастерил лук-самострел и посылал в недалекие немецкие окопы записки обидного содержания. В промежутках между сражениями такими же записками договаривались о перемириях для уборки раненых или убитых, оставшихся между окопами. Об этой затейливой выдумке простодушно вспоминали и позже»509.
«Я – не христианин, – эпатировал 23-летний подпоручик своего собеседника, французского лейтенанта Р. Рура в плену, – больше того, я даже ненавижу нашего Владимира Святого, который крестил Русь, отдав ее во власть западной цивилизации. Мы должны были сохранить наше грубое язычество, наше варварство…»510.
Известно, что в бытность Тухачевского командующим Западным фронтом в 1922–1924 гг. у него была собака, которую он, кощунственно забавляясь, назвал «Христосик»511. Еще ранее, в плену, Тухачевский рассказывал своему французскому приятелю: «У нас была француженка-гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: «Где этот черт Бог Отец?». Мама сердилась, но не очень, а гувернантка-француженка осыпала нас проклятиями»512. По воспоминаниям Фервака, «кощунствуя спокойно и весело, он затем галантно осведомлялся: „Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…“»513.
Еще один любопытный случай, имевший место в лагере Ингольштадт лишь усиливает представление об указанных выше свойствах личности Тухачевского. «Однажды, – вспоминал П. Фервак, – я застал Михаила Тухачевского очень увлеченного конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял черным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу, что именно, точно не знаю. Распухшие ноги исчезали в красном постаменте… Тухачевский пояснил: „Это – Перун. Могущественная личность. Это – бог войны и смерти“. И Михаил встал перед ним на колени с комической серьезностью. Я захохотал. „Не надо смеяться, – сказал он, поднявшись с колен. – Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждь-бог – бог Солнца, Стрибог – бог Ветра, Велес – бог искусств и поэзии, наконец, Перун – бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести“»514.
Подтверждая свидетельства французского лейтенанта, офицеры-однополчане вспоминали, что в октябре 1917-го Тухачевский «из плена принес с собой маленьких деревянных идольчиков. Сам их там вырезал, сам производил перед ними какие-то ритуальные молебствия, просил в чем-то их помощи. Рассказывает об этом товарищам, и непонятно: в самом деле он это, серьезно или смеется. Над кем? Над собой, над ними?.. Впрочем, ведь он всегда утверждал, что Крещенье Руси преступлением было. Что следовало оставаться такими, как были славяне, сохраняя верность Перуну. Но все принимали это за мальчишеское оригинальничание… А тут. Кто его разберет…»515.
Цуриков также подтверждает рассказ Фервака об идоле Перуна, сконструированном Тухачевским. «Я, прочтя, у г. Фервака рассказ об отвратительном «идоле Перуна» (!), которому будто бы поклонялся молодой семеновский подпоручик, с самостоятельной историософией и сложившимся мировоззрением (!), припоминаю, – признается Цуриков, – что я видел эту куклу. Как-то, зайдя в комнату к Тухачевскому и увидав в углу какую-то размалеванную образину, я (человек воспитания деревенского и принципиально простого) с некоторой гадливостью спросил: «Что это за чучело!?» Тухачевский (не без увлечения, но явно несерьезно) сообщил, что это бог Ярило, сооруженный ихней комнатой на масленице. Конечно, если бы он при мне и серьезно стал возносить ему молитвы, я бы постарался добиться отправки больного товарища в психиатрическую больницу»516.
Цуриков не сомневался в том, что «Тухачевский «забавлялся», развлекаясь от скуки, и вел их „pour epoter le bourgeois“» 517. Этот эпатажный розыгрыш подпоручика несколько позднее вышел на грань политического глумления над советской властью и невежеством ее носителей.
По свидетельству Сабанеева, «когда Тухачевский стал «персоной», членом Реввоенсовета и командармом, им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Малый Совнарком». Сабанеев, хорошо знавший «красного Бонапарта», считал, что «он явно издевался, но в Малом Совнаркоме его проект был поставлен на повестку дня и серьезно обсуждался»518. Далее Сабанеев вспоминал о реакции на это: «Тухачевскому только это и было нужно. Он был счастлив, как школьник, которому удалась шалость»519.
В целом же все это было типичным проявлением «карнавализации культуры», жизни и, как показали грядущие события его судьбы, отчасти политики. Впрочем, замечу, «карнавальным» по существу являлся и сам образ «аристократа в демократии», с очевидностью «игравшийся» Тухачевским вплоть, образно выражаясь, «до эшафота». Напоминая его явные предпочтения эстетическим приоритетам перед моральными, хочу обратить внимание на то, что именно в этой формуле (эстетической по сути своей) уже совершенно отчетливо обнаруживается его склонность к «эстетике диссонанса».