Страница 11 из 25
Ему захотелось еще одну порцию шоколадного парфе, но не хотелось снова отвлекать от работы крайне занятого официанта; вместо этого он вскрыл конверт и положил перед собой на стол письмо. Ему писала мама.
Милый Бэзил! Пишу в крайней спешке, поскольку боюсь испугать тебя телеграммой. Дедушка собрался в Европу на воды и хочет, чтобы мы с тобой поехали вместе с ним. В таком случае до конца учебного года ты будешь учиться в школе в Гренобле или Монтре, там можно будет подучить французский, а еще мы с тобой сможем проводить время вместе. Если ты, конечно, согласишься! Я, разумеется, знаю, как тебе нравится в школе Св. Риджиса, где можно играть в футбол и бейсбол, – ну а там, разумеется, ничего такого нет. С другой стороны, всегда полезно сменить обстановку, даже если из-за этого придется отложить на год твое поступление в Йель. Поэтому, как и всегда, я хочу, чтобы решение принял ты сам. Когда ты получишь это письмо, мы уже будем на пути в Нью-Йорк. Мы остановимся в гостинице «Уольдорф», и ты, даже если решишь не ехать, сможешь к нам присоединиться хотя бы на несколько дней. Хорошенько подумай, милый мой.
Бэзил вскочил со стула с бессознательным желанием тут же отправиться в «Уольдорф» пешком и запереться там в безопасности вплоть до приезда мамы. Затем, почувствовав необходимость совершить какой-нибудь поступок, он возвысил голос и впервые в жизни юношеским баском громко и уверенно позвал официанта. Конец школе! Конец Св. Риджису! Он едва не задыхался от счастья.
«Ах ты, черт возьми! Ах, черт! Черт! Черт!» – ликовал он про себя. Он больше не увидит ни доктора Бэкона, ни мистера Руни, ни Брика Уэльса, ни «Толстяка» Гаспара! Не будет больше Багса Брауна, не будет наказаний, и никто не будет звать его генеральчиком! Больше не надо будет их ненавидеть, потому что все они превратятся в бессильные тени в застывшем навеки мире, из которого он ускользнет, который он оставит позади, помахав ему рукой: «Прощайте, прощайте!»; ему даже стало их чуточку жаль.
Лишь грохот 42-й улицы смог немного умерить его пьянящую радость. Опасаясь вездесущих карманников и придерживая рукой кошелек, он с осторожностью двинулся по направлению к Бродвею. Что за чудесный день! Сейчас он расскажет мистеру Руни… Ах, да ведь ему не нужно даже возвращаться в эту школу! Хотя, может быть, лучше вернуться и рассказать им, что его ждет, в то время как всем им придется и дальше тянуть тугую и безрадостную школьную лямку.
Он подошел к театру и вошел в фойе, где стоял запах дамской пудры, как всегда бывает на дневных спектаклях. Вытащил билет; его взгляд прямо-таки зацепился за точеный профиль в паре футов от него. Профиль принадлежал спортивно сложенному блондину лет двадцати, с волевым подбородком и пронзительным взглядом серых глаз. Голова Бэзила на мгновение закружилась, и вдруг сверкнуло имя – больше, чем имя! – легенда, спустившаяся прямо с небес! Что за чудесный день! Этого молодого человека он никогда раньше не видел, зато видел тысячи картинок с его портретом – это был, без всяких сомнений, Тэд Фэй, капитан йельской футбольной команды, практически в одиночку победивший Гарвард и Принстон осенью этого года. Бэзил ощутил нечто вроде острой боли. Профиль отвернулся; его закружила толпа, и герой исчез. Но Бэзил точно знал, что следующие несколько часов он будет находиться рядом с самим Тэдом Фэем!
В наполненном шорохами, шепотом и сладкими запахами полумраке театрального зала Бэзил прочитал программку. Это была та самая постановка, которую он так долго жаждал увидеть, и до момента, пока не поднялся занавес, даже программка была для него священным предметом – ведь в ней было написано об этой столь желанной пьесе! Но когда поднялся занавес, программка стала просто бумажкой, которую вполне можно было небрежно швырнуть на пол.
Деревенская площадь маленького городка вблизи от Нью-Йорка.
Свет был слишком ярким и ослепительным, чтобы сразу все понять, и действие с самого начала пошло столь динамично, что Бэзилу стало казаться, что он что-то упускает; надо будет попросить маму сводить его еще раз, когда она приедет… через неделю… нет, завтра…
Прошел час. Стало очень грустно – грусть была светлой, но все же грустью. Девушка и мужчина. Что же разделяло их теперь? Ах, эти трагические ошибки и непонимание! Так грустно. Разве не могли они просто посмотреть друг другу в глаза и увидеть?
В ослепительном свете, в оглушающем шуме, в потоке решимости, предвкушения и неминуемых бед акт окончился.
Бэзил вышел из зала. Поискал глазами Тэда Фэя – ему показалось, что он заметил его, грустно облокотившегося на обитую плюшем стену в дальнем конце театра, но Бэзил не был уверен, что это был он. Бэзил купил пачку сигарет, закурил, но едва успел затянуться, как ему показалось, что из зала донесся рев оркестровых труб, и он помчался на место.
Вестибюль гостиницы «Астор».
Да, конечно, она была, словно песня, «Прекрасная роза ночная». Звуки вальса возносили ее вверх, все выше и выше, туда, где красота вызывает лишь боль, а затем плавно опустили вниз, в реальную жизнь, вместе с последними аккордами вальса, словно листок, который ветер, качая, уносит к земле. Ночная жизнь Нью-Йорка! Кто посмеет сказать ей хоть слово, если и ее увлек этот блеск, и она исчезала до первых лучей солнца, окрашивающих янтарным цветом рамы витрин, или скрывалась в вихре далекой и чарующей музыки, которая слышится, когда приотворяется на мгновение дверь в бальный зал? Виват сверкающему городу!
Прошло полчаса. Тот, кто любит ее по-настоящему, принес ей розы – прекрасные, как она сама, – а она с презрением швырнула их к его ногам! Она рассмеялась и повернулась к другому, и принялась танцевать – танцевать безумно, до изнеможения. Но, чу… Слышатся нежный дискант флейт и низкие вибрирующие звуки арфы. И вот опять эта музыка, острая и болезненная, проносящаяся по сцене, словно волна чувств, вновь увлекающая ее, беспомощную, словно лист на ветру:
Через несколько минут, чувствуя непривычное потрясение и стремление улететь ввысь, Бэзил вышел постоять в толпе на театральном крыльце. И взгляд его тут же упал на почти забытый и претерпевший любопытную метаморфозу призрак мистера Руни.
Мистер Руни действительно до некоторой степени утратил свой привычный облик. Начать можно было с того, что у него на голове красовалась совершенно иная и гораздо меньшего размера шляпа, чем та, что он носил при расставании с Бэзилом в полдень. Кроме того, его лицо утратило обычный деловой вид, приобретя вместо этого оттенок наивности и даже нежную бледность; галстук и сорочка гордо торчали наружу, более не скрываемые невесть где вымокшим насквозь пальто. Каким образом за какие-то четыре прошедших часа мистеру Руни удалось привести себя в такой вид, можно было объяснить лишь тяжкими последствиями заточения пылкой и свободолюбивой души в школе-пансионе для мальчиков. Мистер Руни был рожден для трудов и подвигов под необъятным сводом небес и, даже не отдавая себе в этом отчета, продолжал уверенно двигаться навстречу своей судьбе.
– Ли, – глухо сказал он, – возьмись за себя! Я заставлю тебя взяться за ум!
Чтобы избежать зловещей перспективы быть заставленным взяться за ум прямо в театре, Бэзил совершил неуклюжую попытку сменить тему разговора.
– Вы пойдете смотреть спектакль? – спросил он, явно польстив мистеру Руни своим предположением, что тот еще способен дойти до кресла в зале. – Постановка просто замечательная!
Мистер Руни снял шляпу, продемонстрировав свои насквозь мокрые матовые волосы. Где-то в глубине его сознания на мгновение забрезжила картина окружающей действительности.