Страница 9 из 16
— Сам-то ты коммунист?
— Не коммунист, а член партии. Пора разницу понимать!
Он замолчал, мы больше не разговаривали до самого вечера.
5
К вечеру мы-таки добрались до дна, вычерпали все. К самому концу работы на тропинке появилась тощая морщинистая особа в роскошной шубе. Шла она в сопровождении ефрейтора. На этот раз ефрейтор был вовсе не барином, но холопом.
— Смотри, — предупредил артиллерист, — будет Салтычиха сутки давать — не рыпайся. Она женщина слабая, но под трибунал живо упечет.
Ефрейтор окинул яму и сад одним взглядом и сладким голосом доложил:
— Все они сделали, я целый день...
— Только всю дорожку загадили и снегом закидали, — вставил наш конвойный.
Ефрейтор исподтишка бросил на конвойного ненавидящий взгляд.
— Какую дорожку? — ласково поинтересовалась тощая особа.
— А вот пойдемте, пойдемте, я вам все покажу! — размашистым шагом он двинулся по дорожке. Особа засеменила за ним.
Смеркалось. Начало подмораживать, и конвойный с трудом отбивал сапогом комья примерзшего снега.
— Вот тут, и снегом загребли, думали, я не замечу. А я все вижу.
— Кто? — вдруг визгнула старуха.
— А вот эти двое, дружки... Притаились... Думают, их не заметят. .. А мы все видим...
— По пять суток ареста каждому, — прошипела старуха, задыхаясь от бешенства, — а вы, Фёдор... А вы, Фёдор...
Лицо ее перекосило. Не договорив, она запахнула шубу и быстро пошла к чудесному городку. (Начальник гауптвахты капитан Мартьянов в таких случаях обычно показывал два растопыренных пальца и вопрошал: «Сколько?» — «Двое суток дополнительного ареста, товарищ капитан!» — «Нет, служивый, это не два, это римская цифра “пять”.»)
Лицо ефрейтора искривилось, он повернулся к нашему конвойному, который, видимо, не понял, что нечаянно насолил всемогущему Фёдору.
— Уводи свою сволочь! Я тебе, гад, припомню!
Конвойный недоуменно уставился на ефрейтора: так я ж как
лучше старался!
— Иди, иди, я с тобой посчитаюсь!
Мы нестройно застучали подковами мимо чудесного городка, который с наступлением темноты стал еще краше. Какие-то дети резвились в бассейне, отделенные от мороза прозрачной зеленоватой стенкой. Высокая женщина в строгом синем платье и белом переднике наблюдала за ними.
6
Нашего возвращения из коммунизма дожидался заместитель начальника Киевской гарнизонной гауптвахты младший лейтенант Киричек, предупрежденный, видимо, о полученных ДП.
Младший лейтенант раскрыл толстую конторскую книгу.
— Так, значит, по пять суток каждому... Так и запишем. Пять... Суток... Ареста... От командующего округом... за... на... ру... ше... ни... е... воинской дисциплины.
— Ах, черт, — спохватился он. — Командующий-то в Москву улетел на съезд коммунистической партии. Как же это я! — Он покрутил книгу, затем, вдруг сообразив, перед словом «командующий», пыхтя, приписал «зам.». — Ну вот, все в порядке. А у тебя, Суворов, первые пять суток от зама командующего и вторые пять суток тоже от зама командующего. А третьи от кого будут? — И весело заржал собственной шутке. — Выводной!
— Я, товарищ младший лейтенант!
— Этих голубчиков в двадцать шестую. Пусть часок-другой посидят, чтоб знали наперед, что ДП — это не просто новый срок отмотать, это нечто более серьезное!
26-я камера на киевской губе именовалась «революционной», потому что из нее когда-то, еще до революции, сбежал знаменитый уголовник и будущий герой Гражданской войны Григорий Котовский, который в этой камере дожидался суда за какие-то темные делишки. Позже, в 1918 году, уркаган Котовский со своей бандой примкнул к большевикам и за неоценимые услуги в уголовном плане по личному указанию Ленина в торжественной обстановке был принят в революционеры. С него-то и начались не-удавшиеся ленинские эксперименты по приручению российского уголовного мира. Опыт знаменитого революционера был всесторонне учтен, и после революции из той камеры уж больше никто не бегал.
В камере ни нар, ни скамеек — только плевательница в углу. И стоит она там неспроста. До краев она наполнена хлоркой. Вроде как дезинфекция. Окно, через которое сбежал герой революции, давно замуровали, камера настолько мала, а хлорки так много, что просидеть там пять минут кажется невозможным. Из глаз слезы катятся, перехватывает дыхание, слюна переполняет рот, грудь невыносимо колет.
Только нас втолкнули в камеру, опытный артиллерист, захлебываясь кашлем, оттолкнул меня от двери. Я-то хотел сапогом стучать, но, положившись на его опыт, отказался от этой попытки. Много позже я узнал, что артиллерист оказался прав и в этом случае: прямо напротив нашей 26-й камеры находилась 25-я, специально для тех, кому не сиделось в 26-й. После 25-й все успокаивались и возвращались в 26-ю умиротворенными и притихшими.
Между тем к нам втолкнули третьего постояльца. Мне было решительно наплевать на то, кто он таков, я и не старался рассмотреть его сквозь слезы, но опытный артиллерист, казалось, ждал его появления. Он толкнул меня (говорить было совершенно невозможно) и указал рукой на третьего. Протерев глаза кулаком, я узнал перед собой нашего конвойного.
Обычно арест никогда не начинается с 21-й, 25-й или 26-й камеры. Только тот, кто получает дополнительный паек, ДП, проходит через одну из них, а иногда и через две. Наш квиртанутый первогодок начал свою эпопею именно с 26-й камеры: то ли всемогущий ефрейтор напел младшему адъютанту или порученцу командующего, то ли наш конвоир рыпнулся, когда, сдав автомат и патроны, вдруг узнал, что его взвод возвращается в родные стены, а он почему-то на 10 суток остается на губе. Может быть, младший лейтенант, заместитель начальника гауптвахты, для потехи решил подсадить его к нам, наперед зная нашу реакцию.
Попав в белесый туман хлорных испарений, новый арестант захлебнулся в первом приступе кашля. Его глаза переполнились слезами. Он беспомощно шарил рукой в пустоте, пытаясь найти стенку.
Мы не были благородными рыцарями, и прощать его у нас не было ни малейшей охоты. Можно сказать, что бить беспомощного, ослепшего на время человека нехорошо, да еще в тот момент, когда он не ждет нападения. Может быть, это и вправду нехорошо для тех, кто там не сидел. Мы же расценили появление конвойного как подарок судьбы. Да и бить мы его могли только тогда, когда он был беззащитен. В любой другой обстановке он раскидал бы нас, как котов, слишком уж был мордаст. Я пишу, как было, благородства во мне не было ни на грош, приписывать себе высокие душевные порывы не намерен. Кто был там, тот поймет, а кто там не был, тот мне не судья.
Артиллерист указал мне рукой, и когда высокий электроник выпрямился между двумя приступами кашля, я с размаху саданул сапогом ему между ног. Он взвыл нечеловеческим голосом и согнулся, приседая, и в этот момент артиллерист со всего маха хрястнул сапогом прямо по его левой коленной чашечке. И когда тот забился в судорогах на полу, артиллерист, уловив момент выдоха, пару раз двинул ему ногой в живот.
От резких движений все мы наглотались хлора. Меня вырвало. Артиллерист захлебывался. Конвойный пластом лежал на полу. Нам не было абсолютно никакого дела до него.
Меня вновь вырвало, и я совершенно отчетливо понял, что пробыть в этом мире мне осталось совсем недолго. Мне ничего не хотелось, даже свежего воздуха. Стены камеры дрогнули и пошли вокруг меня. Издали приплыл лязг открываемого замка, но мне было решительно все равно.
Откачали меня, наверное, быстро. Мимо меня по коридору потащили конвойного, до сих пор не очухавшегося. И мне вдруг стало невыносимо жаль, что, очнувшись на нарах, он так и не поймет того, что с ним случилось в 26-й камере. Я тут же решил исправить ситуацию и добить его, пока не поздно. Рванулся всем телом, пытаясь вскочить с цементного пола, но из этого получилась лишь жалкая попытка шевельнуть головой.
— Ожил, — сказал кто-то прямо над моей головой, — пусть еще малость подышит.