Страница 25 из 27
Затем последовал шок, от которого потемнело в глазах, — то ли удар, то ли мысленный вопль; Дагни ошеломленно стала искать его причину и увидела, что Голт всего-навсего чуть наклонился в сторону, — ее потрясла лишь случайно принятая им поза: плавная линия, идущая от плеча к изгибу талии, к бедрам и ногам. Она отвернулась, чтобы он не видел ее дрожи, и отбросила все мысли о торжестве и о том, кто на самом деле обладает силой.
— Я видел вас еще много раз, — негромко, спокойно произнес Голт, но чуть медленнее, чем обычно, словно мог держать под контролем все, кроме потребности говорить.
Голт сказал это с убийственной откровенностью, и Дагни не сразу поняла — он знал, что значило бы для нее его увидеть.
— Вы с самого начала знали, кто я?
— Знал. Мой злейший враг номер два.
— Что? — Этого она не ожидала, постаралась взять себя в руки и спокойно добавила: — А кто номер один?
— Доктор Роберт Стэдлер.
— Вы считали нас одного поля ягодой?
— Нет. Он мой убежденный враг. Человек, продавший свою душу. Мы не собираемся вербовать его. А вы — вы всегда были одной из нас. Я знал это задолго до того, как вас увидел. Знал и то, что вы присоединитесь к нам последней, и что вас будет труднее всего победить.
— Кто вам это сказал?
— Франсиско.
Чуть помолчав, Дагни спросила:
— Что он говорил?
— Что из всех людей в нашем списке вы самый сложный объект. Тогда я впервые услышал о вас. Ваше имя внес в список Франсиско. Он сказал мне, что вы — единственная надежда и будущее «Таггерт Трансконтинентал», что будете долго противостоять нам, будете вести отчаянную битву за свою железную дорогу — потому что вам не занимать стойкости, мужества и преданности своей работе. — Голт взглянул на нее. — Больше он ничего не сказал. Вел о вас речь, словно обсуждал одного из наших будущих забастовщиков. Я знал, что вы с ним друзья детства и только.
— Как скоро после этого вы увидели меня?
— Через два года.
— Специально?
— Случайно. Это было поздно вечером… на пассажирской платформе Терминала Таггертов. — Дагни поняла, что это своего рода капитуляция: он не хотел говорить этого, однако должен был; она слышала в его голосе глухой протест — должен был говорить, должен был дать себе и ей эту нить взаимопонимания. — Вы были в вечернем платье. Накидка у вас наполовину сползла, я видел ваши обнаженные плечи, спину и профиль — на миг показалось, что накидка сползет еще ниже, и вы предстанете нагой. Потом я увидел, что вы одеты в длинное платье, похожее на тунику греческой богини, но у вас короткие волосы и надменный профиль американки. На железнодорожной платформе вы выглядели совершенно неуместно, но я видел вас не там, видел в таком обрамлении, какое раньше в моем сознании ни разу не возникало, а потом вдруг понял, что ваше место именно здесь, где рельсы, сажа и крепежные фермы, что это надлежащий фон для ниспадающего платья, обнаженных плеч и такого оживленного лица, как ваше, — железнодорожная платформа, а не светский раут, — вы выглядели символом роскоши, и ваше место было там, у ее источника; казалось, вы возвращаете богатство, изящество, экстравагантность и радость жизни их законным владельцам, людям, создавшим эти дороги и заводы; вы воплощали собой энергию, ее источник, в вас сочетались знание дела и красота. Я был первым, кто понял, почему они неразделимы, и подумал, что, если бы наш век дал надлежащее обличье своим богам и воздвиг статую, символизирующую американские железные дороги, эта статуя была бы вашей… Потом увидел, что вы делаете, и понял, кто вы. Вы отдавали распоряжения трем служащим Терминала, я не разбирал слов, но ваш голос звучал быстро и ясно, четко и уверенно. Я понял, что вы — Дагни Таггерт. Подошел поближе и расслышал всего две фразы: «Кто принял это решение?» — спросил один из служащих. «Я», — ответили вы. Вот и все, что я услышал. Этого было достаточно.
— А потом?
Голт медленно поднял взгляд, посмотрел ей в глаза, и в его негромком голосе прозвучала сдавленная насмешка над собой.
— Потом я понял, что расстаться со своим двигателем — не самая большая цена, которую мне придется платить за эту забастовку.
Дагни стало любопытно, какое из тех безымянных лиц-теней — легких, не стоивших внимания, мелькавших тогда мимо нее, как паровозный пар, — принадлежало Голту; любопытно, насколько близко была она к нему в ту неведомую минуту.
— Почему вы не заговорили со мною тогда или позже?
— Вы случайно не помните, что делали на Терминале в тот вечер?
— Смутно… Как-то вечером меня вызвали с вечеринки. Отца не было в городе, а новый начальник Терминала совершил ошибку, из-за которой пришлось остановить все движение. Прежний начальник уволился неделей раньше.
— Это я посоветовал ему уволиться.
— Ясно…
Голос ее замер, завершая речь. «Если бы он не устоял тогда, — подумала Дагни, — если б тогда или позднее предложил мне принять участие в этой забастовке, до какой трагедии могло бы дойти дело?..» Она вспомнила, что испытывала, когда крикнула, что застрелит разрушителя, как только увидит… и застрелила бы! Эта мысль не оформлялась в слова, Дагни догадалась о ней только по тяжести и внутренней дрожи: застрелила бы, потом, если бы узнала о его роли… а я должна была узнать… и все-таки…
Дагни поняла, что он так же легко может читать в ее глазах, как и она в его. Она видела затуманенный взгляд и плотно сжатые губы Голта, видела, что он мучается, и ей очень захотелось причинить ему боль, наблюдать за ней, отследить, пока она не станет невыносимой для обоих, а потом довести его до беспомощности наслаждения.
Чуть вздернутый подбородок и напряженность сделали его лицо уверенным и ясным, словно напрочь лишенным всяких эмоций.
— Всех лучших людей, которых за последние десять лет потеряла ваша дорога, — сказал он, — она лишилась по моей милости. — Голос его звучал ровно и ясно, как у бухгалтера, напоминающего беззаботному клиенту, что цена — это неизбежный абсолют. — Я выбил все опоры из-под здания «Таггерт Трансконтинентал» и, если решите вернуться, увижу, как оно рухнет вам на голову.
Голт повернулся к двери, собираясь уйти. Дагни остановила его. Он повиновался. Сделать это его заставили не столько ее слова, сколько голос: он был негромким, в нем не звучало ничего, кроме горечи, окрашивал его лишь мучительный полутон, напоминающий отголосок сокрытого чувства, схожего с угрозой; это был голос человека, который не утратил понятий о чести, но уже давно не думает о ней.
— Вы хотите удержать меня здесь, не так ли? — спросила Дагни.
— Больше всего на свете.
— Вы могли бы.
— Знаю.
В его голосе звучали те же интонации, что и в ее. Голт постоял немного, переводя дыхание. Потом произнес — негромко, ясно, с подчеркнутой симпатией, чуть ли не с улыбкой:
— Я хочу, чтобы вы признали эту долину. Что мне даст одно лишь ваше физическое присутствие здесь, если вы сами не видите в нем смысла? Это будет искаженная картина реальности, которой большинство людей тешит себя. Я на такое не способен. — Он снова повернулся к двери. — и вы тоже. Спокойной ночи, мисс Таггерт.
Голт ушел в свою спальню, закрыв за собой дверь.
Дагни пребывала в каком-то безумии. Она лежала на кровати в темноте комнаты, не способная ни думать, ни спать. Заполнявшая ее сознание стонущая буря казалась лишь болезненным откликом тела, а дрожь в нем напоминала умоляющий крик, звучавший в голове не просто как слова, а как боль: «Пусть он войдет сюда, пусть вломится — будь оно все проклято: моя железная дорога, его забастовка — все, чем мы жили! Будь проклято все, чем мы были и что мы есть! Если платой за то, чтобы он вошел, должна стать моя жизнь, тогда пусть я умру, но только завтра, а сейчас пусть он войдет, у меня уже ничего не осталось, чего я не отдала бы ради него. Это и значит быть животным? Да, значит, я — животное…» Дагни лежала на спине, вцепившись в простыню, чтобы не дать себе подняться и пойти в его комнату. Она сознавала, что способна и на такое. «Это не я, это мое тело, которое я не могу ни выносить, ни контролировать…» Однако где-то внутри, в некоей светящейся точке покоя был судья: он наблюдал за ней, но уже не с суровым осуждением, а с одобрением и весельем, словно бы говоря: «Твое тело? Будь он не тем, что есть, довело бы оно тебя до этого? Почему ты хочешь именно его и никого другого? Думаешь, ты проклинаешь все, чем вы оба жили? Пытаешься зачеркнуть одним своим желанием?..» Дагни не нужно было слышать этих слов, она знала их, знала всегда. Вскоре внутренний свет померк, остались только страдание, терзающие простынь пальцы и почти равнодушный интерес, спит ли он, не превозмогает ли ту же пытку.