Декстер мёртв

– Берни, – позвал я.

Он нахмурился, точно имя его обидело, перевернул очередную страницу и продолжил читать.

– Берни. Смотри на меня. – Признаюсь, мне понравилось, как зловеще это прозвучало. Берни наконец послушался. – Ты меня узнаешь? – спросил я. – Видел в газетах? По телику?

Берни замер.

– Да. Да, конечно, – признался он. – Но… но то было пару недель назад, верно?

– Две с половиной недели, – повторил я. – И все это время я торчал здесь.

– Но как… Не понимаю, как… – Он снова полез в бумаги, и телефон снова соскочил у него с плеча и стукнулся об стену.

Теперь я оглох на оба уха. Когда Берни снова зажал трубку между плечом и ухом, звон у меня в ушах немного поутих.

– Извините, – буркнул Берни. – В общем, с бумагами что-то неладно. Не пойму, как… Вы осмотр у психиатра проходили?

– Вроде бы нет, – ответил я.

– А, – с облегчением сказал адвокат. – Ну хорошо. Давайте в любом случае его вам назначим, ладно? Столько ведь человек убили…

– Я их не убивал, Берни, – перебил я. – Я не виновен.

Он не слушал.

– Ну и фигня с педофилией, сами понимаете. Но ее теперь относят к психическим расстройствам, а потому и с этим можно работать.

Я собрался было ответить, что не виновен и в педофилии, но Берни опять уронил телефон. Пришлось спасать свои уши: я отдернул трубку и терпеливо дождался, пока он снова ее поднимет.

– В общем, обвинения предъявляют в течение сорока восьми часов. По закону. Поэтому их уже это… должны были… – Он вновь нахмурился и вынул несколько скрепленных листов. – Только, черт тебя… Вот этого я раньше не видел. – Он стал читать, и губы его беззвучно зашевелились. Перевернул три страницы, вконец помрачнел и повторил: – Не видел. Черт тебя.

– Что там? – поинтересовался я.

Адвокат покачал головой и в этот раз чудом удержал трубку.

– Не понимаю, – пробормотал он. – Ерунда какая-то…

Берни вновь просмотрел документ, но остался недоволен.

– Черт тебя дери, это все меняет! – выпалил он.

– В хорошую сторону? – спросил я с надеждой.

– Все эти… все бумаги… – Берни покачал головой и в очередной раз уронил телефон.

Но я был к этому готов и с молниеносной скоростью, которой славлюсь, отвел трубку от уха. Даже на расстоянии я услышал грохот. Потом – глядя, как Берни копошится в бумагах и тщетно пытается навести подобие порядка, – снова поднес трубку к уху.

– Ладно, – вздохнул Берни и пообещал: – Я пойду все проверю и вернусь. – Говорил он как-то неуверенно.

– Спасибо, – поблагодарил я (ведь о хороших манерах нельзя забывать даже в самые темные времена). Но Берни уже ушел.

Я повесил трубку и обернулся. Мой верный спутник Лазло, стоявший рядом, кивком велел встать.

– Пошли, Декс, – позвал он.

Я поднялся, по-прежнему в каком-то тумане, и Лазло повел меня в мою уютную норку. Я сел на койку, и впервые за долгое время она, со своим несчастным «матрасом», не казалась мне жесткой.

Мне было о чем подумать: к примеру, об обвинении, которое должны были выдвинуть в первые двое суток после ареста. Я смутно помнил что-то такое с университетских занятий по уголовному праву. Кажется, это одно из базовых моих прав, вкупе с презумпцией невиновности, – и то, что Андерсон каким-то образом лишил меня обоих, порядком тревожило. Очевидно, все было гораздо хуже, чем я себе представлял.

Я вспомнил о своем соседе, который сидит тут с восемьдесят третьего. Интересно, кто арестовал его – не отец ли детектива Андерсона? А еще интересно, будет ли здесь, лет так тридцать спустя, сидеть какой-нибудь седобородый Декстер и слушать, как за стенкой какой-нибудь новый Лазло (может, даже Лазло-робот) рассказывает еще одному обреченному дурню, что старый простофиля Декстер до сих пор тут – ждет своего суда.

Интересно, будут у меня еще зубы? Не то чтобы они были особенно нужны для сырообразных сандвичей, но все равно, зубы есть зубы – мелочь, а приятно. Улыбка, пускай и фальшивая, становится лучезарней. К тому же, если я останусь без зубов, получится, что всю свою жизнь я напрасно тратился на зубную пасту. Тогда я поклялся, что сохраню свои зубы.

Так или иначе, меня больше волновало, как бы сохранить остатки здравомыслия, потому что положение моих дел не вселяло особой уверенности. Я оказался в самом страшном своем сне, заточенный в крошечной камере, из которой нет выхода; я потерял власть над происходящим и теперь мог контролировать разве что свое дыхание. Хотя и это, пожалуй, спорно, потому что попробуй я его остановить – и оно мне не подчинится. Не понимаю, почему здесь не поощряют самоубийств: они бы решили трудности с перенаселением, сэкономили бы деньги и время Лазло и его товарищей.

В неволе, в тупике, в ловушке; и нет конца кошмару. А теперь еще и назначенный мне судом адвокатишка под оглушающе жестокие фанфары бюрократии сообщает, что с моими бумагами что-то не так, но сказать, что же именно, не считает нужным. Разумеется, я полагаю худшее. Может, конечно, быть еще хуже, если, к примеру, на здешней кухне закончится сырообразное вещество, но все-таки; должен же быть хоть какой-то предел, когда даже несуществующий бог решит: «Ну все, довольно!» Как бы зол он ни был на Декстера за то, что тот нагадил в песочнице, – может, уже хватит?

Похоже, что нет.

На следующий день стало действительно хуже.

Я, как всегда, сидел в своей камере, занятый чрезвычайно важным и полезным делом (дремал). В последнее время днем меня клонило в сон, и способствовал этому, помимо прочего, мой обед. Сегодняшними пищевыми изысками стали сандвич из «кажется курицы», баночка желе и странная красная жидкость, прикинувшаяся фруктовым соком. Разморенный обедом, я почти сразу же прилег отдохнуть. Но не прошло и двух минут, как послышался лязг дверей.

Я сел. Опять Лазло. Только в этот раз с цепями в охапку.

– Поднимайся давай.

– Выдвинули обвинения? – с надеждой спросил я.

Лазло покачал головой.

– Детектив к тебе. Повернись.

Я сделал, как велено, и через несколько мгновений был намертво закован в цепи. И вновь белая птица надежды вспорхнула с жердочки и взмыла в беспросветно черное небо Декстерова мира. Детективом, конечно, мог быть кто угодно, но один из них – это Дебора, а потому я решил, что она наконец пришла.

Лазло выпустил меня из камеры, но повел не к окну, где мы еще вчера болтали с Берни, а мимо – к дверям, ведущим из тюремного корпуса. Потом передал что-то по рации, открыл дверь магнитным пропуском и махнул женщине за пультом управления. Она сидела высоко посреди зала – в стеклянной будке, – пропастью отделенная от тюремных камер, что глядели на нее сотнями пытливых глаз. Будка походила на диспетчерскую вышку, как в аэропорту, – одинокая и неприступная (если только у тебя не найдется гранатомета или лестницы – а их отбирают еще на входе).

Женщина в будке глянула на Лазло, потом на экран компьютера, проверила мониторы, и, спустя мгновение, дверь с щелчком отворилась. Мы вышли в крошечный, точно кладовка, предбанник; дверь закрылась. Два шага вперед – очередная дверь. Лазло поглядел в камеру под потолком и кивнул; спустя еще одно мгновение открылась и эта дверь, и мы вышли на площадку перед лифтами. Пять шагов до лифта – и после моей уютной камеры от такого простора голова пошла кругом. Но я взял себя в руки, и уже в следующий миг мы оказались в кабине. Двери закрылись; вновь окруженный четырьмя надежными стенами, точно в своей уютной камере, я расслабился и глубоко вздохнул.

Двери разъехались. Лазло вывел меня из лифта и, к моему удивлению, мы очутились на первом этаже здания. Впереди показался вестибюль. Там, за кордоном вооруженной охраны, стояли люди. Гражданская одежда и никаких цепей. Люди эти чего-то ждали, точно пытались попасть в здание. Ну надо же, я и не знал, что живу в роскошных апартаментах, куда выстраиваются очередями.

Однако рассказать гостям обо всех наших несказанных удобствах и деликатесах я не успел: Лазло повел меня прочь от вестибюля – по коридору мимо нескольких вооруженных охранников и заключенных со швабрами, облаченных в оранжевые тюремные комбинезоны. Они поспешно от меня сторонились, точно боялись подцепить преступную заразу.