Тони и Сьюзен

Хелен смеется.

— Вы как дети.

— Мы и были дети.

Предание:

— Твой отец — положительнейший из людей. Это кое-чего да стоит.

Хвала папе.

История. Исследовательский дух, хихиканье.

— Понимаете, о чем я? Совершенно невозможно представить вас влюбленными.

— Твой папа по-своему очень любящий человек. Тайна. Вопрос, который Хелен хотела задать, но на который не хотела знать ответа, — она никогда его не задавала, потому что не отвечать на него было таким же ответом, как ответить.

Обряд. В апреле год назад на велосипедах после обеда. Признаки наступления лета — бутоны, новые птицы. Дочь указывает путь, каждый вечер меняя маршрут, другие повороты в других кварталах. Папа едет последним, охраняет остальных на тихих улицах, ухо востро, когда мимо проезжает машина, напрягается, когда они выезжают на главную улицу между припаркованными и едущими машинами. Когда они возвращаются домой, уже темно. Теперь — мир, все опасности остались позади.

Положительнейший из людей, по-своему любящий, покупая кофе в кофейне, помахал Луизе Джермейн, сидевшей за столиком со студентом по имени Фрэнк Готорн. Этот Готорн ему не нравился, ему было неприятно видеть ее с ним, он подумал, как бы ей об этом сказать. У Фрэнка Готорна было сальное лицо и грязная борода, волосы спутанные и лохматые, глаза как у зверя в кустах, губы торчали из бороды, как лезущие из открытой раны внутренности. Он вспомнил о Готорновом деле со списыванием, замятом, чтобы не портить ему характеристику. И о случае с голубями: двое парней с бейсбольным мячом на склоне под окном кабинета Тони, тут же Готорн.

— Дай сюда, — кг говорит Готорн и с размаху швыряет мяч в стаю голубей, в кого бы попал — убил бы или покалечил.

Какая-то девушка возмущается:

— Не надо. Они мне нравятся.

— Они грязнее крыс, — говорит Готорн, добродетельный убийца.

В кофейне Тони Гастингс подумал, как бы предостеречь Луизу.

При следующей встрече он спросил об этом Франческу. Она улыбнулась.

— Чего ради? Если он гнида, она сама это поймет.

— Ты хочешь сказать, это не мое дело.

— Если только у тебя нет другого дела, о котором ты не говоришь.

Это было за ланчем. Он сказал:

— Я в последнее время раздражительный.

— Я заметила. Сделай одолжение, — сказала она. — Не связывайся с аспиранткой. Не нужно тебе это.

— А что мне нужно?

Какое-то время она на него смотрела. Взгляд стал долгим, это что-то означало. Серьезная, без улыбки, говорила голубыми глазами. Миг — и всё, она уже снова улыбалось своей обычной улыбкой частичного подразумевания, взвешенного соучастия. Он подумал: я что-то упустил. Мне только что сказали, а теперь поздно.

Но он регулярно ходил с нею на ланч в Преподавательский клуб. Ее взгляд, напоминающий и добрый. Он подумал: она мой единственный друг. Она помнила его прежним. Она знала, что он не хочет быть таким, как сейчас. Он смотрел на нее и думал: милая, красивая. И сказал:

— Сегодня четверг.

— И что?

— Ты днем свободна.

— Ну и?

Спагетти наматывались на ее вилку, она не смотрела ему в глаза. Подскок.

— Я могу тебя куда-нибудь свозить?

Рот подставился под спагетти, она стерла томатный соус со своего изящного рта.

— Куда?

— Куда угодно.

— Хорошо.

Ну вот. Они поехали на смотровую площадку над рекой, где были слышны грузовики под обрывом. Любовались видом возле другой машины с парой, любовавшейся видом, и он испытал паровое давление желания, подобного которому не испытывал девять месяцев, даже той ночью в Нью-Йорке.

Он поговорил о парниковом эффекте и глобальном потеплении, о наступающей пустыне под раковым солнцем. Понял, что заболтался. Что ей скучно. Он подумал: я больше не славный человек, и влечение ушло.

Он повез ее домой, думая, пригласит ли она его зайти, но она не пригласила. Она поблагодарила его за вечер, и он не увидел волшебства в ее обыденных глазах. Она пошла к дому, и навстречу ей вышла маленькая девочка.

Он рванул с места так, что завизжали колеса. Резко остановился на светофоре, потом устремился на перекресток. Он что-то чувствовал, что — не знал. Выехал на магистраль, обошел машину впереди, шмыгнул с одной полосы на другую и обратно. Загудел на машину посередине и погонял ее, пока та его не пропустила.

Когда наваждение прошло, он поехал домой и отдохнул в гостиной. Что это было? Лора так и не отпускает его? Кажется, тут другое. Как будто ему нужно совершить некий ритуал, чтобы вернуть Тони Тони. Он вообразил первобытного бога, кровожадное мужское начало.

Над этим образом он рассмеялся, но в смехе не было чувства, и через секунду пришла твердая убежденность в том, что ни за одной его мыслью нет никакого чувства. Он увидел все свое нынешнее поведение на экране, где свет выявлял пустоту. Его дикая езда час назад, демонстрация с целью скрыть то, чего в нем нет. Откровение ширилось, оно охватило прошлое, вплоть до самой катастрофы, и все там было подлог или подделка. Фальшивые, разыгранные чувства. Это его напугало — но не сама пустота, а что будет, если кто-нибудь проведает. Он подумал: об этом никто не должен знать. Это тайна. Ранним вечером в своем доме он поискал свою душу и увидел только белое безразличие под рассчитанными демонстрациями скорби, а когда они надоедали, то раздражения и гнева. Он признавал данные ему скорбью привилегии. Того же, что он всех одурачил, никто не знал. Он был искусственный человек, сфабрикованный из жестов.

Он ходил по дому совершенно свободным. Смутная злоба привела его к столу, где он напечатал такое послание Бобби Андесу:

Хочу сказать, что уже не сомневаюсь — тот, кого я не опознал, был Турок. Надеюсь, что вы не оставляете розыск этих людей. Я обещаю содействовать всяким возможным образом, так как я решительнее, чем когда-либо, настроен привлечь их к ответственности.

5

На следующей странице стоит: «Часть третья». Хорошо. Перемена, с нее уже хватит. Сьюзен Морроу думает, ждет ли Эдвард комплимента за вылезающие из бороды внутренности. А место с парией в тюрбане и козлом-изгоем он, возможно, забыл поправить.

Сколько она еще успеет сегодня прочесть? Она заглядывает вперед, прикидывает. Сейчас мы где-то на полпути, завтра должны закончить. Передохни.

— Рози, в кровать!

Голосок сверху:

— Я в кровати, мама.

Джефри хочет на улицу. Она открывает дверь, выпускает его. Не положено, но уже поздно, никто не узнает. Поосторожнее там, мистер. Она идет на кухню. Перекусить? Колы? На кухне холодно, на улице падает температура. Из кабинета слышатся голоса комедийного телешоу, никто не смотрит, кто-то оставил на весь вечер.

От чтения и от жизни у нее ощущение прибитости. Она думает: всегда ли она борется с книгой, прежде чем сдаться ей? Ее бросает туда-сюда — от сочувствия Тони к остервенению. Если бы только не надо было потом говорить с Эдвардом. Если, по-твоему, Тони сходит с ума — или превращается в урода, — надо точно знать, что Тони на самом деле не Эдвард.

Теперь он Тони-искусственный-человек. Тут у нее есть вопросы. В общем, Сьюзен скептически относится к словам вроде «пустой» или «поверхностный». Она вот пустая или полная? Чтоб она знала! Но ей не хочется, чтобы кто-то решал за нее. Если Эдвард выносит Тони приговор устами самого Тони, то это снова высший судия Эдвард. Когда он судит, она противится. Но когда-нибудь она это перечитает во второй раз, не столь пристрастно, потом, когда досада ослабнет и все станет прошлым.

Так или иначе, часть третья. Что-то кончилось. Это третья из трех или третья из четырех? Если из трех — соната: А, В, А. Что это может значить? Назад в лес? Если из четырех — симфония? Экспозиция, траурный марш, скерцо, развязка. У нас есть преступление, жертва, реакция и пока что безуспешный поиск убийц. Она думает, она думает: погибнет Тони Гастингс или спасется? Неудачный хороший конец все испортит, но вообразить, каким может быть удачный, трудно.