Колокол

Петров Борис

Колокол

   Колокол

   Часть первая.

   Вагон вырвался из тьмы туннеля, и легкий холодок обдал мою спину. Довольно опрометчиво было ехать самому, Андрей Иванович будет сильно ворчать, и поделом. Каждый вновь входящий пассажир, каждое движение, каждый взгляд могли оказаться западней. Но для этого надо знать, надо знать. В темноте стекла двери легкая тень самоуверенности проскочила по моему лицу, да, от этого греха я пока еще не освободился, не хочу видеть наперед, хочу играть в судьбу как прежде, как прежде... омут дна начал заволакивать сознание, в голове бил колокол: бом, бом, бом-бом, бом.

   Поезд засвистел тормозами, и я вышел. Вбегая по открытому переходу между станциями, поймал себя на мысли, что давно уже не чувствовал себя так спокойно. Будто мне было тридцать лет, дома меня ждала жена, дочь. Дома, дом...

   За стеклянной стеной перехода виднелся хвост уходящего поезда, и где-то в нем я отчетливо различал ауру перерожденца, никуда от них не деться, хорошо еще, что они нас так не чуют. Некоторое время еще я наблюдал за стремлением к пересечению уводящих поезд вдаль рельс.

   Пора!

   Вбежав в закрывающиеся двери вагона, я отметил несколько оценивающих взглядов. В глубине вагона меня пристально разглядывали две молоденькие непосвященные. Да, значит не так уж я и стар, как твердит мне Елена Андреевна, а может, мне хочется в это верить? Ход моих размышлений прервал издалека срывающийся голос.

   - Я всю жизнь не болел, не было приступов до девятого года, а вот теперь есть, - вдалеке вагона сидел бомж с огромной клетчатой полиэтиленовой сумкой, которая, судя по всему, была пуста. Бомж был одет в почти новый джинсовый костюм, длинные курчавые волосы не производили впечатления ухоженности, но и не отталкивали взгляд, небритый, смуглый. Характерной вони тоже не было, - не было приступов, что вы смеетесь, все было хорошо, а вот теперь...

   Люди улыбались, подшучивали над ним, кто-то даже пытался снять на телефон и почему-то все не решался начать. Но вскоре он перестал их интересовать, тем более что был вполне мирный, с виду пьяный дурак, что с него взять.

   Я подошел к нему поближе и встал практически напротив. Он не был пьян, это значительно облегчало задачу. Подойдя вплотную, я пристально начал смотреть в его глаза, пытаясь заставить его бегающий взгляд сфокусировать на моих глазах.

   - Моя мама, мама, мама, Валентина Петровка Авдеева-Пушкина. Да, у нее была двойная фамилия до замужества. Я был шестым ребенком, последним сыном. Моя мама, мама, я вырос в Баку, как я хочу вернуться обратно домой... где я, мама, почему я... Что вы смеетесь, не смейтесь... я никогда не болел, не смейтесь, - бомж плакал. Никто уже не смеялся, люди смотрели на нас, многие пересели подальше, не понимая, что нужно прилично одетому человеку, склонившемуся над бомжем.

   Я пристальней взглянул ему в глаза и, наконец, он увидел меня. В глазах его был ужас.

   - Нет! - вскричал он, - перерожд...

   - Колокол, - оборвал его я.

   Бомж замер в лице, ужас исчез, появилась тоска.

   - Колокол, - повторил я. - назови себя.

   - Агафон, - сказал бомж.

   - Молодец, что-нибудь вспоминаешь? Что есть ничто, что не есть сущее?

   - Священ, кто знает, верен, кто помнит. Да прибудет со мной род мой. Да не будет мне перерождения.

   - Молодец, давно ел? - Агафон кивнул. - Давай вставай, мы приехали.

   Взяв его сумку, я вывел Агафона на свет.

   Мдамс надо бы его помыть и переодеть, смотримся наверно забавно, франт и бомж. Завтра, небось, в сети появится, что, дескать, очередная причуда, хотя может никто меня и не узнает, по-крайней мере не поверят, что я общаюсь с простыми смертными. Ох, как мне это надоело все.

   Отвел я его к красотных дел мастерицам, после долгих уговоров хозяйки "отделать" этого овоща до фрукта, отправился в ближайший торговый центр, благо размеры Агафона мне были известны более чем кому либо.

   Через час меня ждал вполне себе приличный буржуа этакого владимирского разлива. Даже девчонки в салоне начали на него по-другому смотреть. А ведь и правда, Агафон был не плох собой, когда был помыт, пострижен и побрит. Костюм сидел как влитой, прям, бери и под венец веди "женишка".

   Агафон немного ошалело смотрел на себя в зеркало. Память возвращалась, но видимо годы скитаний давали о себе знать, и он не мог себя пока принять в новом облике. Интересно, понимал он, в каком он сейчас времени?

   Агафон себя не узнавал. Подойдя к зеркалу, он пару раз дотронулся до отражения, чем ни мало позабавил девушек.

   - Вот, - говорю я, - видите, как выглядит мужик, когда за ним женщина ухаживает. Какой красавец, а? Золотые у вас ручки, красавицы вы мои! - похвалил я девушек. Девушки зарделись и застенчиво взглянули на новоиспеченного красавца. - Ну, любви вам, дочери, Агафон, попрощайся.

   Агафон смущенно отвесил поклон до земли, девушки ответили ему тем же, после чего все дружно рассмеялись.

   Небо уже заволакивала серая мгла смрада выхлопов и сумерек, когда мы потчевали себя разносолами в ближайшем трактире. Через полчаса должен был приехать Дима и забрать нас.

   Агафон, освоившись в новом облике, уже вполне прилично управлялся с хитрыми приборами. Да, это тебе не деревянной ложкой щи хлебать, подумал я, наблюдая, как он виртуозно одним ножом снимает мясо с куриных ножек.

   - Николай Борисович, скажите, а давно ль солнце перестало светить домовым подворным, сколько вёсен прошло с последнего удара колокола?

   - Агафон, ты задаешь такие вопросы, на которые и сам Первый Потомок, вряд ли ответит. Солнце как было, так и есть, мы не властны над ним, оно наша надежда, оно и наша погибель. Колокол уже не бил тысячу лет, да и есть ли он с нами, Хер знает.

   - Что Вы такое говорите, Колокол был и есть, он есть Солнце, есть Вода, есть Земля, есть Огонь...

   - Да, да, - перебил я его, - а также есть я, есть ты, есть они, все есть сущее и несущее, все есть живое, и вся есть нежить. Эту мантру я знаю, но думал ли ты, что есть ты сам? Давно ль рука не тянулась хоровые писать?

   - Давно, Николай Борисович, ой как давно. Не время сейчас, искусство разводить, надо людей поднимать, надо порядок ставить!

   - Порядок ставить, ха, Ленин лаптевый! А зачем? Вот скажи мне, мил человек, что непосвященным наш с тобой порядок, а что кодяроп перерожденцев? Какая разница, кому служить, ярмо от хозяина не меняется, ярмо и есть ярмо. Тяни себе, да не думай.

   Я принял величественную позу и продекламировал:

   Пузо набито,

   тревога забыта,

   совесть спит,

   голова не болит!

   - Не твои ль слова, поэт ты наш, афинский?

   - Ну не афинский, - обиделся Агафон, - прошу не путать, тот так и остался непосвященным, я ему даже завидую отчасти. А слова эти мои, что уж таить, только это я не в себе был, болел я терпимостью, узколобостью.

   - Не обижайся, все было верно для своего времени. Я тоже иногда завидую, но что есть, того не изменить, что сыграно, обратно не вернуть. А, смотрю, память к тебе вернулась, где ты сейчас, понял, наконец?

   - Да как не понять, на хабарской земле, во времена темные, бестолковые. Затянуло страну путина простолюдная, перерожденная, утонула земля наша в бессердечии и бездушности...

   - Ну-ну, запричитал, ты резюмируй, где ты?

   - В постдумном нью-феодализме сердца мира.

   - Вот-вот. Тебе друг мой, лексикон надо бы подтянуть, выбился ты из обоймы. Твои речи хороши лишь для театров и ярмарок шутейных. Нынче новый язык, простой, обломанный, бездушный. Завтра начнешь вникать. Давай по последней, а то чую, Дима уже близко.