А ты гори, звезда

— А чего же, паря, мимо-то? — Дед Василий поощрительно улыбался. — В поселке нашем шесть девок-невест, а своих парней, женихов, и всего четверо. Это, паря, не шуточки. Вековухой кому же из девок хочется оставаться? А годы идут, их не задержишь.

— Годы идут, их не задержишь, — механически вслед за Василием повторил Дубровинский.

И подумал, что ведь ныне ему самому исполняется тридцать четыре, а словно бы прожито целых сто лет — так быстро мелькнули годы. И хотя здесь, в Баихе, для него время как бы совсем остановилось, привязав его только к избе и вот к этому берегу Енисея да еще к книге стражника Степаныча, в которой обязательно надо расписываться каждый день в подтверждение того, что он, Дубровинский, не сбежал, хотя время потеряло привычное значение энергичного действия, но ведь по календарю уже нет в жизни целого года! Он рассыпался на мелкие, однообразные, бесполезные дни…

— Иосиф Федорович! Иосиф Федорович! — наконец дошло до сознания Дубровинского, что его несколько раз окликнул Филипп, завершив свой довольно продолжительный разговор с дедом Василием.

— Да, да, я слушаю, — отозвался он.

И снова увидел туго движущийся лед на реке.

— А я, кажется, решил ту вашу задачу, Иосиф Федорович, — с торжеством проговорил Филипп. — Помните, насчет восьми кубов разного веса?

— Если только «кажется», значит, не решил, — качнул головой Дубровинский.

— Ну, это я потому так сказал, что нет ведь задачника, чтобы в ответ заглянуть.

— Правильное решение, Филипп, — заметил Дубровинский, — решение, в котором уверен, надо защищать, не заглядывая на последнюю страницу, даже если бы у тебя был задачник с ответами. Ну и какой получился результат?

— На память не назову, — признался Филипп, — если позволите, я потом принесу вам свою тетрадку. Там такие получились замысловатые уравнения! Ведь удельные веса кубов тоже были разные, а известных величин всего только три.

— В этом вся и штука. Надо сначала вдуматься, в какой последовательности расставить кубы.

— Точно, Иосиф Федорович! А я было сразу кинулся искать решение независимо от их расположения. Ничего не выходит! Потом вдруг озарило: а почему они все должны стоять в одном ряду? Ведь если каждый ряд будет начинаться с известной величины…

— Можешь не продолжать. Тогда не «кажется», а решил. Но и в один ряд эти кубы можно поставить, только…

— …каждый из известных вроде бы начинает особый ряд! Интересно!

— Погоди, Филипп, — Дубровинский оживился, — вот пойдут пароходы, привезут мне посылки, я из дому и от друзей выписал много книг. Разных. И по математике, и по истории. Преподаватель я никудышный, но будем вместе разбираться. Нет такого, чтобы нельзя было понять.

Дед Василий следил за их разговором с восхищением: ученые! Одно дело — наука, которая существует где-то там, сама по себе, невидимая, другое дело — живые люди! А Осип этот из всех башковитый, с кем из политиков ни вступит в спор — тут же киснут. Раньше Трошин над балалаечниками и Филиппом Захаровым и вообще над всеми держал себя за главного, а Осин тихо, без шума Трошина самого к земле припластал.

— Дедушка, а когда пойдут пароходы? — спросил Филипп.

— Ну, это по-разному. Бывает, что и сразу на хвосте у ледохода от самого Красноярска плывут. А иной год Ангара путь перережет, жди капитан, пока она свой лед в Енисей выпустит, тоже река могучая, с ней не шути. Да уж как там ни сложится, — он радостно потер руки, — а скоро, скоро у нас первый гудочек загудёт. Это праздничек повыше всех других. Словно бы ты долго под замком — и вдруг дверь к тебе распахнулась.

— Да только не всякому в эту дверь выйти можно, — сказал Дубровинский.

И поднялся с бревна. Ему почему-то стало зябко и неуютно и больше не хотелось смотреть на движущийся лед.

— Оно конечно. — Старик понял, что нечаянно причинил боль хорошему человеку, вздумал поправиться: — Время наступит, и тебе дверь откроется. А загудёт первый пароход, как же на берег не побежать? Все пойдут до единого. Хорошо-о! И ты тоже. Сам не побежишь — ноги тебя силком потащат.

Дубровинский усмехнулся. Очень уж убеждающе говорил дед Василий. И в общем-то, пожалуй, правильно. Он шел домой, разговаривал о разных разностях с Филиппом, которого позвал к себе, чтобы наделить его новой самоизобретенной задачей, для решения которой требовались не только строгая математическая логика и определенные знания, но еще и простая, «мужицкая» смекалка в самом подходе к решению, — разговаривал с Филиппом, а сам между тем думал о первом пароходе, о том, что он ему привезет. Так давно ни от кого не было писем!

6

Ночами теперь он внезапно просыпался, ему чудились гудки. Но дед Василий со своей бабкой Лукерьей спокойно похрапывали на другой половине дома, отделенной теплыми сенями. Уж они-то обязательно бы вскочили с постели первыми.

Дубровинский бывал в Петербурге в пору белых ночей, и те ночи были какие-то мягкие, задумчивые, здесь же они врывались в незавешенные окна ярким, раздражающим светом. Позже, к середине июня, ночи станут еще ярче, светлее. Тогда и совсем измотаешься от бессонницы. Странно: солнце, которого так не хватало зимой, теперь кажется лишним.

Истинный гудок парохода застиг Дубровинского за утренним туалетом. Он только что густо намылил щеки и правил на ремне бритву. В сторонке сидел Степаныч, зажав под мышкой «надзорную» книгу, и терпеливо дожидался, когда Дубровинский поставит в ней свою ежедневную подпись. Впрочем, спешить Степанычу было и некуда, утренним обходом ссыльных заканчивалась вся его обязательная служба. Он сидел и подавал Дубровинскому добрые советы, как лучше наводить острие бритвы, чтобы волос, падающий на повернутое кверху лезвие, одной тяжестью своей уже рассекался бы надвое.

И вдруг лицо Степаныча преобразилось, на мгновение стало каменным, нижняя губа отвисла, не выпустив какого-то недосказанного слова, а вслед за тем стражник взлетел со скамьи, хрипло выдохнул: «Пароход!» — и метнулся к двери.

В тот же миг в избу проник густой, сотрясающий стекла гудок, похожий скорее на рев какого-то фантастического зверя, столь живые слышались в нем переливы. Вслед за Степанычем немедленно выбежали и дед Василий с Лукерьей Филипповной. У порога дед оглянулся на Дубровинского, всплеснул руками:

— Паря, да ты чего же? — И седая его борода промелькнула уже за окном.

Дубровинский стоял в растерянности. Мыльная пена засыхала у него на щеках. А гудок, не умолкая, стучался в сердце, в виски, подкатывал к горлу теплым сладостным комом. Казалось, он доносится уже не от реки и заполонил собою всю окрестную тайгу и пасмурное небо, нависшее над землею в этот день. Нужно быть деревянным, бесчувственным идолом, чтобы не поддаться его победному, ликующему зову: «Люди! Встречайте! Встречайте! Вот я снова пробился к вам!»

И, смахнув где рукой, где полотенцем мыло с лица, так, недобритый, Дубровинский тоже побежал к берегу.

Там уже собралось все население Баихи, человек шестьдесят, считая и малышей, которых матери еще держали на руках.

Бесштанная ребятня, словно пароход вез для них необыкновенное счастье, визжала, кувыркалась и вступала в незлобные маленькие драчки между собой.

Девчата, бабы успели повязаться праздничными платками и теперь казались яркими цветами на зеленом берегу, круто переходящем в рыжий глинистый и галечный откос.

Мужики и старики держали себя степенно, как и должны держать себя люди, много повидавшие на своем веку. Но этот опыт и обязывал их тут же давать снисходительные разъяснения всем, даже тем, кто у них ничего не спрашивал, кому принадлежит пароход, сколько лошадиных сил в его машине, когда и где он построен, какой осадки и, предположительно, почему нынче задержался с приходом на целую неделю.

Гендлин с Коганом держали в руках балалайки, с ними совещался гармонист, какую им грянуть музыку, когда с парохода сбросят чалку и он, постукивая шестернями лебедки, начнет подтягиваться к косо врытому в землю толстому столбу-мертвяку.